Незнакомцы

калифорнийском солнце, посмеиваясь над своей неудачей, а потом Джек решил рискнуть своей долей в игорных заведениях Рино. Спустя сутки он уже имел в кармане 107 тысяч 455 долларов и в прекрасном расположении духа укатил в Нью-Йорк, на свидание с Дженни, снова взяв напрокат машину по фальшивому удостоверению.

И теперь, возвращаясь спустя восемнадцать месяцев в Манхэттен из Коннектикута, Джек понял, что, как ни парадоксально, но та неудачная попытка поживиться в особняке Мак-Аллистера была последним делом, доставившим ему удовлетворение. С этого момента и началось его перевоплощение из законченного злодея в кающегося грешника.

Но почему? Что обусловило эту метаморфозу? Что питает это новое чувство? Ответа на эти вопросы Джек не знал.

Он знал только, что больше не способен думать о себе как о сентиментальном бандите-романтике, мстящем за несправедливое отношение общества к нему самому и его любимой жене. Теперь он был обычным вором, который восемь лет обманывал сам себя, живя без всякой цели, никому не нужный. От этой мысли Джеку стало муторно. Возвращаться в пустую квартиру не хотелось, и он кружил по улочкам Манхэттена, пока не очутился на 5-й авеню, возле собора Святого Патрика.

Здесь он импульсивно прижался к тротуару, остановился в неположенном месте, вылез из машины, обошел ее, открыл багажник и взял из пластикового мешка для мусора шесть пачек двадцатидолларовых банкнотов.

Оставлять машину в запрещенном для стоянки месте, да еще с кучей украденных денег, оборудованием для взлома сейфов и оружием в багажнике было непростительной глупостью. Если бы сейчас полицейский, решивший его оштрафовать, заподозрил неладное и осмотрел автомобиль, Джеку настал бы конец. Но ему было на все наплевать. Он был как бы мертвецом, чудом передвигающим ноги, как Дженни, мертвая женщина, которая все же дышала.

Хотя Джек и не был католиком, он потянул на себя одну из окованных бронзой дверей собора, вошел внутрь, в неф[13], где в этот поздний час несколько человек в первых рядах склонились в молитве и какой-то старик зажигал свечу за упокой чьей-то души, постоял немного, глядя на изящный балдахин над алтарем, потом достал из кармана пачки денег, разорвал на них упаковку и засунул деньги в ящик для пожертвований — столь же спокойно, как если бы он выбрасывал мусор в контейнер.

Выйдя вновь на улицу, он вдруг остановился на гранитных ступенях лестницы и с удивлением огляделся вокруг: что-то изменилось в ночной 5-й авеню. Все так же лениво кружились в морозном воздухе крупные снежинки, высвечиваемые сиянием фонарей и фарами машин на проезжей части, но город внезапно обрел тот ореол таинственности, шарма и блеска, который Джек всегда ощущал в нем до того, как очутился в Центральной Америке, и почему-то перестал замечать, вернувшись оттуда. Город сейчас казался ему чище, чем в последние годы, а воздух свежее.

Изумленно озираясь по сторонам, Джек постепенно понял, что никакой стремительной метаморфозы с городом за прошедшие пять минут не произошло. Он остался таким же, каким был и час назад, и вечер. Но сам он вернулся из Центральной Америки другим человеком, уже не прежним Джеком, и потому и город, и все общество стали ему ненавистны. Многое из того, что казалось ему в Большом Яблоке[14] мрачным и неизменным, на самом деле было лишь отражением его собственного разрушенного и выжженного, искаженного внутреннего мира.

Джек снова сел за руль «Камаро» и поехал на запад, в сторону 6-й авеню, к северу от Центрального парка, свернул направо, еще раз направо, вновь выехав на 5-ю авеню, и двигался по ней на юг, пока не показалось здание пресвитерианской церкви, возле которого он вновь остановился, нарушив правила, взял из багажника деньги и вошел в храм.

Здесь не было ящика для пожертвований, как в соборе Святого Патрика, но Джек разыскал молодого священника, уже запирающего помещение на ночь, и сунул ему в дрожащую от удивления руку несколько пачек десяти— и двадцатидолларовых банкнотов, пробормотав что-то о выигрыше в казино в Атлантик- Сити.

Таким образом он избавился уже от 30 тысяч долларов. Но это составляло все равно менее десятой части того, что он привез из Коннектикута, и не успокаивало его совесть. Напротив, он стал еще острее ощущать стыд, деньги в багажнике, казалось, укоряли его, как говорящее сердце невинной жертвы укоряло убийцу в рассказе Эдгара По.

В пластиковом мешке оставалось еще 330 тысяч долларов. Для некоторых ньюйоркцев Рождество, похоже, еще только наступало, две с половиной недели спустя.

* * *

Округ Элко, Невада

Позапрошлым летом Доминик жил в мотеле в двадцатом номере. Он хорошо это помнил, потому что эта комната была крайней в «аппендиксе» восточного крыла.

Любопытство Эрни Блока взяло верх над его боязнью темноты, и он решил сопровождать Фэй и Доминика в эту комнату, где, как они надеялись, обстановка поможет писателю вспомнить события тех июльских дней. Эрни шел между Фэй и Домиником, которые держали его за руки. Поеживаясь на холодном ночном ветру, Доминик радовался, что догадался прихватить с собой куртку на шерстяной подкладке. Эрни больше досаждала темнота: позабыв о холоде, он думал только о том, как бы не споткнуться, ибо шел с закрытыми глазами.

Первой вошла в комнату Фэй и сразу же зажгла свет и задернула шторы. За ней, ведя за руку Эрни, перешагнул порог Доминик. Эрни решился открыть глаза только после того, как Фэй захлопнула дверь.

Едва оказавшись в номере, Доминик направился к кровати, на которой лежал после инъекции наркотика.

— Покрывало, конечно же, новое, — сказала Фэй.

На фотографии был виден край покрывала с цветами. То, что он видел сейчас, было модной, в коричнево-голубую полоску, расцветки, не навевающей никаких воспоминаний.

— Кровать та же, что и тогда, и вся обстановка тоже, — добавил Эрни.

Мягкая передняя спинка кровати была обшита грубым коричневым сукном, слегка лоснящимся и потертым. На двух тумбочках, облицованных ореховым шпоном, стояли вычурные настольные лампы на черных металлических подставках, с двумя желтыми дымчатыми стеклами по бокам; колпаки у ламп тоже были желтоватого оттенка. В каждом светильнике было по две лампочки — основная, под абажуром, и дополнительная, в подставке, — эта была выполнена в форме пламени свечи и испускала тусклый мерцающий свет, имитирующий настоящее пламя, по-видимому, ради усиления декоративного эффекта.

Теперь Доминик вспомнил все до мелочей, и ему казалось, что комната наполняется призраками.

— Вспомнили что-нибудь? — спросил Эрни.

— Я хотел бы взглянуть на туалетную комнату.

Она была маленькой и строго функциональной: с душем, но без ванны, крапчатой плиткой на полу и унитазом с крышкой из темной пластмассы.

Но Доминика интересовал умывальник, потому что он был точно таким, каким виделся ему в кошмарном сне. Но когда Доминик заглянул в раковину, то, к своему удивлению, увидел там механическую пробку. Аварийный сток, на случай перелива, тоже был совершенно другой конструкции, с тремя круглыми отверстиями чуть ниже края раковины вместо шести ромбовидных отверстий, которые ему снились.

— Та раковина была старой, с резиновой затычкой на шариковой цепочке, прикрепленной к крану холодной воды, — наморщил он лоб.

— Мы постоянно обновляем оборудование, — ответил Эрни из дверного прохода.

— Раковину мы поменяли около девяти месяцев назад, — сказала Фэй, — тогда же, когда поставили новый стульчак — того же цвета, что и прежний.

Доминик был разочарован, потому что не сомневался, что, дотронувшись до умывальника, он вспомнит какие-то подробности тех выпавших из памяти дней. Ведь самое страшное случилось с ним, если судить по его снам, именно на этом самом месте, и вид умывальника мог пробудить дремлющие в подсознании воспоминания. Он положил руки на новый умывальник, но не почувствовал ничего, кроме