вокруг него, принялись толкаться, стараясь пробраться поближе к хозяину, их лапы глухо застучали, выбивая по доскам быстрое фанданго преданности и восторга.
Вехс опустился среди них на колени, щедро оделяя доберманов знаками внимания.
Как ни странно, но псы — в точности как люди — не были способны почувствовать неискренность любви Вехса. Для него они были не домашними любимцами, а простыми инструментами, и внимание, которое Вехс им оказывал, было сродни высококачественному маслу, которым он время от времени смазывал свою электрическую дрель, ручной шлифовальный аппарат и электропилу. В фильмах собаки первыми чувствовали оборотня в человеке, боящемся луны; они начинали на него рычать, и первыми бежали от того, в чьем теле укрывалось второе, страшное естество волка. Но кино — это настоящая жизнь.
Несомненно, доберманы в чем-то обманывали его, так же, как и Вехс — их. На самом деле их любовь была не чем иным, как уважением или подавленным страхом. Вехс выпрямился, и псы замерли, выжидательно глядя на него снизу вверх. Он вызвал их из вольера с помощью зуммера; следовательно, сейчас для них действует команда: «Обнаружить и задержать».
— Ницше! — сказал Вехс.
Доберманы — дружно, как один — дернулись и замерли, напряженные. Их уши, задвигавшиеся было при звуке его голоса, прижались к голове. Черные глаза слегка заблестели в сумерках.
Неожиданно они сорвались с места и, сбежав по ступенькам крыльца, рассыпались во все стороны, готовые атаковать и загрызть всякого, кто осмелится ступить на охраняемую территорию.
Мистер Вехс надел широкополую шляпу и пошел к сараю, где стояла вторая машина.
Фургон свой Вехс оставил перед крыльцом. Когда он вернется, то подаст его назад по дороге, ближе к лугу, изрытому ничем не отмеченными могилами, чтобы было проще так далеко тащить тела.
Шагая по дороге, он дышал медленно и глубоко, стараясь очистить разум прежде, чем вступить в мир обычных людей.
Загадочная двойственность его второй жизни, в которой Вехс старался как можно больше походить на одного из тех, кто, подавленный и обманутый, правит землей с помощью лжи, кто лицемерит и проводит жизнь в постоянной тревоге и ханжеском самоограничении. Иногда он даже воображал себя лисом, попавшим в курятник, где полным-полно умственно отсталых цыплят, неспособных отличить коварного хищника от одного из своих собратьев; для лиса, обладающего отменным чувством юмора, это была презабавная игра.
Каждый день на протяжении длительного времени Вехс оценивал других людей взглядом, тайно ощупывал, Пользуясь дружескими прикосновениями, принюхивался к соблазнительным запахам их плоти и выбирал, выбирал, выбирал, как хозяйка выбирает в магазине индейку к рождественскому столу. Тех, с кем Вехсу приходилось сталкиваться в своей публичной, показной жизни, он убивал не часто — только если цыпленок обещал быть достаточно жирным, а он был уверен, что сможет скрыться, не оставив следов.
Если бы явление Котай Шеперд не нарушило его обычной процедуры, он уделил бы гораздо больше времени возвращению к роли заурядного парня, которую Вехс исполнял на глазах других. Возможно, он посмотрел бы по телевизору какое-нибудь игровое шоу, прочел бы главу другую из романтических новелл Роберта Джеймса Уоллера или просмотрел последний выпуск «Пипл», напоминая себе о вещах, которые обычные люди используют для того, чтобы заглушить в себе голос собственного звериного начала и память о неизбежности смерти. В конце концов, он мог бы постоять несколько минут перед зеркалом, примеряя светскую улыбку и внимательно следя за выражением глаз.
Тем не менее, когда Вехс достиг сарая, он уже не сомневался, что сумеет без сучка, без задоринки вписаться в свою вторую жизнь, и что каждый, кто заглянет в его колодцы, увидит там только свое собственное отражение. Он знал, что большинство людей тратят слишком много сил на то, чтобы подавить свою звериную натуру, и поэтому не способны рассмотреть хищника в других.
Он открыл маленькую дверь рядом с убирающейся вверх шторкой основных ворот, остановился и глянул назад, на дом. Он оставил женщину в темноте, так что теперь не мог разглядеть в темном окне у заднего крыльца даже ее силуэта. С другой стороны, лишенные солнца угрюмые сумерки были все еще достаточно светлы, чтобы выдающийся психолог мисс Шеперд видела, как он идет к сараю. Возможно, она следит за ним и сейчас.
Потом Вехсу стало любопытно, что подумала Котай о его неожиданном перевоплощении. Должно быть, она была поражена. Еще одно заблуждение рухнуло, еще одна иллюзия рассеялась. Глядя, как он уверенно шагает навстречу своей второй жизни, она не могла не понять, что ему не стоит никакого труда превратиться в обычного гражданина. Эта мысль должна была повергнуть ее в отчаяние, более глубокое, чем до сих пор.
Да, все-таки он умеет обращаться с женщинами…
После того как Вехс погасил свет, Кот откинулась на спинку «капитанского» стула — подальше от стола, поскольку от запаха сандвича с ветчиной ее начинало мутить. Он не был тухлым, и пахло от него так, как должен пахнуть нормальный бутерброд, однако при одной мысли о еде к горлу подступала тошнота.
С тех пор как Кот в последний раз поела по-человечески — а это был ужин в усадьбе Темплтонов, — прошло около двадцати одного часа. Нескольких кусочков омлета с сыром, которые она заставила себя проглотить за завтраком в доме убийцы, было явно недостаточно, чтобы поддержать силы, учитывая нервное напряжение и двигательную активность, которую она проявила ночью. Она должна была бы просто умирать от голода.
Но, с другой стороны, поесть было равнозначно тому, чтобы поверить в существование какой-то надежды, а Кот не хотела больше надеяться. Всю свою жизнь она только и делала, что надеялась, словно дура последняя, ожидая перемен к лучшему. Как это было глупо! Каждая надежда, пьянившая ее, в конечном итоге оказывалась похожей на мыльный пузырь, который очень красиво переливается на солнце, но тут же лопается, стоит только попытаться взять его в руки. Каждая мечта была стаканом, который только и ждет удобного случая, чтобы выскользнуть из пальцев и разбиться вдребезги.
До вчерашней ночи Кот полагала, что ушла довольно далеко от детских мечтаний, что сумела вскарабкаться по крутой и скользкой лестнице туда, где все просто и понятно, а иногда она даже немного гордилась собой и своими достижениями. Теперь же Кот не оставляло ощущение, что она вовсе никуда не поднималась, что все ее успехи были лишь иллюзией и что на протяжении прошедшего десятка лет она топталась на месте, наступая на одни и те же ступени, словно на тренажере «СтэйрМастер» тратя огромные усилия, но не поднимаясь ни на дюйм выше того места, с которого начинала свое мнимое восхождение. Несколько лет работы официанткой, когда после многих часов, проведенных на ногах, страшно отекали ноги и ныла поясница, самый серьезный и трудный курс, который она только сумела найти в Калифорнийском университете, занятия допоздна после возвращения с работы, бесчисленные самоограничения и жертвы и бесконечный упорный труд — все это привело ее сюда, в это страшное место, к этим крепким цепям и зловещим сумеркам.
Когда-то Кот надеялась, что в один прекрасный день она поймет свою мать и найдет достаточно вескую причину, чтобы простить ее. Втайне она даже мечтала о том, что когда-нибудь — помоги ей боже! — они с матерью сумеют достичь некоего перемирия. Конечно, между ними никогда уже не могло возникнуть нормальных, здоровых отношений, какие должны существовать между матерью и дочерью, да и просто друзьями они вряд ли бы стали, однако тогда это казалось Кот возможным. По крайней мере, они с Энне могли бы поужинать вместе в каком-нибудь уютном кафе с видом на море, под большим пестрым зонтиком на плоской крыше гасиенды, где они не стали бы вспоминать прошлое, а поговорили бы о фильмах, о погоде или о том, как сверкают чайки в сапфировой небесной вышине — возможно, без любви, но и без ненависти. Теперь же Котай стало ясно, что если бы даже каким-то чудом она выпуталась из этой переделки живой и невредимой, она никогда не смогла бы достичь той высокой степени понимания, о которой мечтала, да и примирение между ней и матерью вряд ли было возможно.
Человеческая жестокость и коварство оказались стократ сильнее способности к пониманию. Ответов не существовало, были только предлоги и увертки.
Котай почувствовала себя потерянной и разбитой. Она словно попала в место, еще более незнакомое и чуждое, чем кухня Крейбенста Вехса, а сгущающая темнота вокруг стала угрожающей.
За всю свою жизнь она ни разу не признала себя побежденной, во всяком случае, в полном смысле этого слова. Да, ей бывало страшно, а порой она чувствовала себя растерянной и бессильной, однако
