живой.
— Твой отец отвезёт тебя в больницу, Джимми. Вы сможете поехать следом за нами, — и поспешил к водительской дверце.
Рядом появился отец и увёл меня с улицы к дому.
Мы прошли мимо ангелов, волхвов и животных, наблюдающих за святым семейством.
Один из фонариков перегорел, оставив в тени одного ангела. И среди остальных, ярко подсвеченных, тёмная фигурка с наполовину сложенными крыльями выглядела очень зловеще.
На подъездной дорожке родительского дома вылетал парок из выхлопной трубы отцовского «Шевроле Блейзера».
Бабушка Ровена выкатила его из гаража и подготовила к использованию. Стояла рядом со внедорожником, одетая к обеду, без пальто.
В свои восемьдесят пять она ещё могла сломать тебе ребра, сжав в объятьях.
Включив сирену, Карлос отъехал от тротуара. На перекрёстке уже стоял полицейский, чтобы «Скорая помощь» могла не останавливаться на светофоре.
Сирена быстро затихала вдали, когда бабушка что-то сунула мне в правую руку и втолкнула на переднее пассажирское сиденье «Блейзера».
Коп обеспечил нам свободный проезд через перекрёсток, и когда мы мчались к больнице, я разжал пальцы правой руки. Их покрывала кровь, моя и моей любимой жены.
На ладони я увидел кулон-камею, который я подарил Лорри, когда мы только начали встречаться. Бабушка, пока находилась наверху с моей мамой и детьми, взяла кулон из шкатулки, где Лорри хранила свои драгоценности.
Кулон был одной из трёх вещиц, которые пережили пожар, уничтоживший наш первый дом. Маленький, он должен был потеряться. Золотые цепочка и оправа — расплавиться. А сама камея, женский профиль, вырезанный на белом мыльном камне, треснуть и почернеть от сажи.
Однако кулон остался прежним, разве что чуть потемнели несколько прядей волос, вырезанных в камне. Сама же камея, в том числе и профиль, осталась белоснежной.
Некоторые вещи не такие хрупкие, какими кажутся.
Я сжал окровавленный кулак так крепко, что ладонь, на которой лежал кулон, заболела, словно в неё вбили гвоздь.
Когда мы приехали в больницу, Лорри уже была в операционной.
Медсестра настояла на том, чтобы отвести меня в перевязочную. Пуля Бизо, когда тот выстрелил в меня в гостиной, повредила хрящ ушной раковины правого уха. Медсестра промыла рану и очистила евстахиеву трубу от сгустков крови. Я согласился только на местную анестезию, когда молодой врач зашивал мне рану.
И теперь, до конца моих дней, моё ухо будет сплющенным, таким, как бывает у боксёра, который много лет провёл на ринге.
Нам не разрешили наблюдать за операцией с балкона над операционной. После завершения операции Лорри отвезли бы в одну из палат отделения интенсивной терапии, и мы с отцом расположились в комнате ожидания этого отделения.
Серой и мрачной. Меня это вполне устраивало. Не хотелось мне ни яркой раскраски стен, ни вызывающих прилив бодрости картин, ни удобных кресел.
Чему я бы порадовался, так это боли.
Бред какой-то, но я боялся, что Лорри умрёт, если онемение рассудка, сердца или тела сокрушит меня, если я поддамся усталости. Я чувствовал, что лишь острая боль позволит мне привлечь внимание Господа, и Он наверняка услышит мои мольбы.
И при этом я не мог позволить себе слез, потому что слезы показали бы, что я ожидаю худшего. И таким признанием я приглашал бы смерть забрать то, что ей хотелось заполучить.
В ту ночь я составил себе множество суеверных правил, по их числу значительно превзошёл людей, которые полагаются на эти правила в повседневной жизни, надеясь с их помощью отвести от себя удары судьбы.
Какое-то время мы находились в комнате ожидания с другими людьми, которые тоже тревожились за судьбу своих близких. Потом остались одни.
Лорри привезли в больницу в 8:12. В половине десятого доктор Уэйн Корнелл, хирург, который оперировал её, прислал к нам медсестру.
Прежде всего она сказала, что доктор Корнелл — блестящий хирург, специализирующийся на операциях брюшной полости. И у него «потрясающая» команда.
Мне её похвалы не требовались. Чтобы остаться в здравом уме, я уже убедил себя, что доктор Корнелл — гений, а руки у него чувствительнее и проворнее, чем руки величайших пианистов.
По словам сестры, состояние Лорри оставалось критическим, но операция шла успешно. Предстояла долгая ночь, по прикидкам доктора Корнелла, он мог закончить операцию где-то около часа ночи, не раньше, в Лорри попали две пули. И причинили много вреда.
На тот момент я не хотел знать подробностей. Не вынес бы их.
Медсестра ушла.
Поскольку мы с отцом остались вдвоём, маленькая комната ожидания вдруг превратилась в огромный ангар.
— Она выкарабкается, — сказал мне отец. — Будет как новенькая.
Я не мог усидеть на месте. Кружил по комнате, сжигая нервную энергию.
Произошло все в воскресенье, 22 декабря, не в один из пяти дней, записанных на оборотной стороне контрамарки в цирк. Но в полночь начинался третий из дней в списке дедушки Джозефа.
Что более худшее могло произойти после полуночи в сравнении с тем, что уже случилось этим вечером?
Я притворился, что не знаю ответа. Выдавил из головы и этот опасный вопрос.
Устав кружить по комнате, я остановился у одного из двух окон. Не знаю, сколько простоял рядом с ним. Старался всмотреться в находящееся за стеклом, но ничего не видел. Только черноту. Бездонную черноту.
Схватился за подоконник. У меня закружилась голова. Я почувствовал, будто вываливаюсь в окно, в тёмный водоворот.
— Джимми? — позвал меня отец.
Когда я не ответил, положил руку мне на плечо.
— Сынок.
Я повернулся к нему. Потом сделал то, чего не случалось со мной с детства: заплакал в объятьях отца.
Глава 50
Около полуночи приехала мама с большой жестянкой сладостей, привезла пирожки, пирожные, сдобное печенье.
За ней следовала бабушка Ровена в жёлтом комбинезоне. Несла два больших термоса с колумбийским кофе.
В больнице хватало автоматов, продающих закуски и кофе. Но даже в критической ситуации наша семья никогда не будет есть и пить то, что предлагают эти автоматы.
Энни, Люси и Энди остались в доме моих родителей под присмотром и зашитой фаланги соседей, которым мы могли доверять, как себе.
Мама также принесла мне смену одежды. Мои туфли, брюки и рубашку покрывали пятна засохшей крови.
— Дорогой, пойди в мужской туалет в конце коридора, умойся и переоденься, — сказала она мне. — Тебе сразу полегчает.
