Скорость

— Три недели тому назад я закончил оценку состояния Барбары.

— Я заканчиваю её каждый день.

— Я вам не враг, Билли.

— В это время года трудно об этом судить.

Доктор Феррьер, трудолюбивый, умный, талантливый, вроде бы исходил из самых лучших побуждений. К сожалению, университет, где он учился, заразил его так называемой «утилитарной биоэтикой».

— Лучше она не становится, — доктор Феррьер перешёл к делу.

— Она не становится хуже.

— Шансы на восстановление высшей когнитивной функции…

— Иногда она говорит, — прервал его Билли. — Вы знаете, что говорит.

— В её словах есть хоть какой-то смысл? Она говорит что-то связное?

— Иногда.

— Приведите пример.

— Вот так, с ходу, не могу. Мне нужно свериться с моими записями.

У Феррьера были сострадательные глаза. И он умел ими пользоваться.

— Она была удивительной женщиной, Билли. Никто не сделал бы для неё больше, чем сделали вы. Но теперь для неё нет смысла жить.

— Для меня её жизнь имеет очень даже большой смысл.

— Страдаете-то не вы. Она.

— Я не вижу, чтобы она страдала, — возразил Билли.

— Но мы не можем знать это наверняка, не так ли?

— Именно так.

Барбаре нравился Феррьер. Только по этой причине Билли не попросил заменить лечащего врача.

На каком-то глубоком уровне Барбара могла воспринимать происходящее вокруг неё. В этом случае она чувствовала бы себя в большей безопасности, зная, что ею занимается Феррьер, а не какой-то другой врач, которого она никогда не видела.

Иногда ирония — точильный круг, который затачивал чувство несправедливости Билли до острия бритвы.

Если бы Барбара знала, что Феррьер заражён биоэтикой, если бы знала, что он, по его разумению, обладает мудростью и правом решать, достоин ли жить младенец, родившийся с синдромом Дауна, или ребёнок-инвалид, или лежащая в коме женщина, то могла бы поменять врача. Но она этого не знала.

— Она была такой энергичной, увлечённой женщиной, — гнул своё Феррьер. — Она не хотела бы влачить подобное существование из года в год.

— Она ничего не влачит, — ответил Билли. — Она не на дне моря. Плавает у поверхности. Совсем рядом с нами.

— Я понимаю вашу боль, Билли. Поверьте мне, понимаю. Но у вас нет медицинских знаний, необходимых для оценки её состояния. Рядом с нами её нет. И никогда не будет.

— Я вспомнил, что она сказала буквально вчера. «Я хочу знать, что оно говорит… море, что оно продолжает говорить».

Во взгляде Феррьера смешались жалость и раздражение.

— И это ваш пример связности?

— Первое правило — не навреди, — ответил Билли.

— Вред наносится другим пациентам, когда мы тратим наши ограниченные ресурсы на безнадёжных больных.

— Она не безнадёжная. Иногда смеётся. Она совсем рядом, и ресурсов у неё предостаточно.

— Эти ресурсы могут принести много пользы, если использовать их более эффективно.

— Мне деньги не нужны.

— Я знаю. Вы не потратите на себя и цента из её денег. Но вы могли бы направить эти ресурсы людям, у которых больше шансов на выздоровление, чем у неё, людям, помогать которым более целесообразно.

Билли терпел Феррьера ещё и потому, что врач сильно помог ему по ходу досудебных разбирательств с компанией, которая изготавливала этот злосчастный суп. Компания эта предпочла сразу заплатить большие деньги и не доводить дело до суда.

— Я думаю только о благе Барбары, — продолжил Феррьер. — Окажись я в её состоянии, мне бы не хотелось вот так лежать из года в год.

— Я бы пошёл навстречу вашим желаниям, — ответил Билли. — Но мы не знаем, каковы её желания.

— У нас нет необходимости предпринимать активные действия, — напомнил ему Феррьер. — Мы можем проявить пассивность. Убрать питающую трубку.

Пребывая в коме, Барбара лишилась и способности глотать. Еда, поступившая в рот, в результате оказалась бы в лёгких.

— Давайте уберём питающую трубку и позволим природе взять своё.

— Смерть от голода.

— Природа просто возьмёт своё.

Билли оставлял Барбару под крылышком Феррьера и потому, что врач открыто выражал свою приверженность утилитарной биоэтике. Другой доктор мог это скрывать… или вообразить себя ангелом (скорее, агентом) милосердия.

Дважды в год Феррьер приводил свой аргументы, но не стал бы действовать без согласия Билли.

— Нет, — как всегда, ответил Билли. — Нет. Мы этого не сделаем. Мы оставим все как есть.

— Четыре года — такой долгий срок.

— Смерть дольше.

Глава 42

В шесть часов вечера солнце, повисшее над виноградниками, заполняло комнату летом, жизнью и радостью.

Под бледными веками глаза Барбары Мандель следили за происходящим в её ярких снах.

— Я сегодня видел Гарри, — рассказывал Билли, сидя на высоком стуле у кровати Барбары. — Он все ещё улыбается, когда вспоминает, как ты звала его Маппетом. Он считает своим величайшим достижением тот факт, что его до сих пор не выгнали из коллегии адвокатов.

Ничего другого о прошедшем дне он рассказывать ей не собирался. Все остальное могло только испортить ей настроение.

Если речь заходила об обороне, в комнате были два слабых места: дверь в коридор и окно. В примыкающей к комнате ванной окна не было.

Окно запиралось на шпингалет и закрывалось жалюзи. Дверь не запиралась.

Кровать Барбары, как и любая другая, что в интернате, что в больнице, была на колёсиках. В четверг вечером, с приближением полуночи, Билли собирался выкатить кровать из этой комнаты, где ожидал найти Барбару убийца, и поставить в другую, безопасную.

Барбару не подключали ни к системам жизнеобеспечения, ни к мониторам. Ёмкости с питательным раствором и насос висели на стойке, которая крепилась к каркасу кровати.

Сестринский пост находился в середине главного коридора, и оттуда никто не мог увидеть