— Они пытались. Психиатр сказал, что может мне помочь.
— Помочь в чём?
— Вспомнить, почему у меня были плохие сны.
— У тебя были плохие сны?
— А у какого ребёнка их нет? Мне было десять лет. Он был таким импозантным.
— Психиатр?
— Импозантный, с обволакивающим голосом. Умел внушить доверие, понравиться.
Солнце поднималось все выше, тени от стоявших на столе чашек сжимались.
— Умел вызвать желание поверить в то, что... спрятано, забыто.
Она обхватила руками маленькую кофейную чашку.
— Рассеянный свет. Неторопливость. Голос убаюкивал.
Она поднесла чашку ко рту, но пить кофе не стала.
— И он умел заставить тебя смотреть ему в глаза.
На шее Тима выступил пот.
— У него были такие красивые, грустные, грустные глаза. И такие мягкие, нежные руки.
— И как далеко он завёл тебя к... ложным воспоминаниям?
— Может быть, дальше, чем я хочу вспоминать.
Она допила эспрессо.
— На нашей четвёртой сессии он вывалил передо мной своё хозяйство.
Произнося эти слова, она поставила чашку на блюдце.
Бумажной салфеткой Тим вытер с шеи холодный пот.
— Попросил меня дотронуться до него. Поцеловать. Но я этого не сделала.
— Святой боже. Ты кому-нибудь сказала?
— Никто мне не поверил. Они заявили, что меня подговорили родители.
— Чтобы дискредитировать его.
— Меня разлучили с мамой и папой. Мне пришлось жить с Ангелиной.
— Кто она?
— Тётя моей матери. Молли и я, моя собака Молли... поехали к Ангелине.
Она посмотрела на тыльные стороны ладоней. Потом на ладони.
— Вечером после моего отъезда наш дом забросали камнями, разбили окна.
— Кто бросал камни?
— Те, кто поверил в потайные комнаты и целование дьявола.
Она положила одну руку на стол, накрыла второй.
Удивительное спокойствие не покинуло её.
— Я не говорила об этом пятнадцать лет.
— Тебе не обязательно продолжать.
— Знаю. Но я продолжу. Только мне нужно подкрепиться кофеином.
— Я принесу два эспрессо.
— Спасибо.
Лавируя между столами, он понёс две грязные чашки через патио. У двери в зал остановился, посмотрел на Линду.
Солнце благоволило к ней, как ни к кому другому. Судя исключительно по внешности, создавалось впечатление, что мир всегда относился к ней по- доброму, и только счастливая жизнь могла объяснить ту невинную красоту, которая, как магнитом, притягивала взгляды к её лицу.
Глава 49
Крайт вновь ехал по трассе, и сердце его переполняло счастье. Происходящее с ним вновь и вновь доказывало: он — владыка этого мира.
Тимоти Кэрриер, конечно, серьёзный противник. Но у каменщика обнаружилась ахиллесова пята, благодаря которой он, Крайт, мог уничтожить его.
А главное, отпала необходимость выслеживать эту ускользающую от него парочку. Он мог заставить Кэрриера (и женщину) прийти к нему.
И теперь, когда он направлялся в Лагуна-Нагуэль, его внезапно осенило. Возможно, отражённый мир, который он видел в зеркале и в который стремился попасть, и был его настоящим миром, тем, откуда он и пришёл.
Если у него не было матери, а память заверяла, что не было, если его жизнь началась в восемнадцать лет... из этого следовало, что он пришёл в этот мир не из женского чрева, а через зеркало.
И его стремление к зазеркальному миру означало стремление попасть в свой истинный дом.
Тогда становилось понятным, почему он так и не купил дом в этом мире. Подсознательно понимал, что по эту сторону зеркала ему не найти места, которое он мог бы назвать своим домом, ибо здесь он навсегда оставался чужаком в чужой стране.
Он отличался от людей этого захолустного мира, стоял выше их, потому что попал сюда из другого мира, где всё было, как и положено, знакомым, чистым, неизменным, где никого не требовалось убивать, потому что все рождались мёртвыми.
В Лагуна-Нагуэль он ехал по улицам, где сразу чувствовался достаток. Ухоженные особняки стояли на ухоженных участках, автомобилей у хозяев было больше, чем могли вместить гаражи.
В нескольких домах над гаражными воротами крепились баскетбольные кольца. Сетки чуть трепыхались под лёгким ветерком, дожидаясь мячей, которые полетели бы в кольца после возвращения детей из школы.
Флагов было даже больше, чем баскетбольных колец, звезды и полосы лениво колыхались на ветру.
Аккуратно выкошенные лужайки, цветущие клумбы, шпалеры плетистых роз говорили о любви к дому и о стремлении к порядку.
Крайт, чужак в этом мире, хотел бы увидеть всех этих людей мёртвыми, улица за улицей, миля за милей, миллионы мёртвых, хотел, чтобы дома обратились в пепел, а трава на лужайках — в пыль.
Этот мир мог быть для него неподходящим местом, но, по крайней мере, он оказался здесь вовремя, в канун прихода эры великого насилия и массовых убийств.
Он нашёл дом, который и завлёк его в эти пригородные холмы. Два этажа масляно-жёлтой штукатурки и белого дерева. Мансардные окна. Черепичная крыша. Панорамное окно. Горшки с геранью на крыльце.
Припарковавшись у тротуара и опустив стекло в дверце со стороны пассажирского сиденья, он надел наушники, взял с сиденья микрофон направленного действия и нацелил на одно из окон второго этажа.
Раньше он вытащил этот прибор из чемодана, который лежал в багажнике автомобиля. Предусмотрительно заказал его у группы поддержки после того, как лишился белого «Шевроле».
На расстоянии до пятидесяти ярдов, даже через закрытое окно, микрофон направленного действия улавливал разговоры, недоступные человеческому уху. Его эффективность снижал ветер, при дожде он становился бесполезной железякой. Но небо очистилось, а ветер полностью стих.
Крайт перенацеливал микрофон с одного окна второго этажа на другое, но не мог уловить ни звука.
А вот с первого этажа донеслось пение. Пела женщина, нежным голосом, для себя, предположительно занимаясь повседневными домашними делами. Песню эту Крайт знал. «Я увижу тебя», американская классика.
В наушниках слышалось какое-то позвякивание, постукивание. Скорее всего, женщина возилась на кухне.
Других голосов он не слышал. Вероятно, дома она была одна, как он, собственно, и ожидал, исходя из
