type='note' l:href='#n_49'>[49]. Со слухом у него очень плохо.
Судя по звукам, он толкает перед собой какую-то тележку. Колеса стучат по покрытой трещинами мостовой.
То и дело, прервав пение, мужчина начинает сыпать ругательствами. Потом возвращается к песне.
Когда мужчина останавливается у контейнера, Рэндол Шестой откладывает в сторону сборник кроссвордов и ручку. Интуиция подсказывает ему, что могут возникнуть проблемы.
Две грязные руки появляются на кромке контейнера. Певец, пыхтя и ругаясь, забирается по стенке.
Балансируя на кромке, половина тела выше, половина – ниже, замечает Рэндола. Его глаза округляются.
Мужчине на вид больше тридцати, он бородат, ему давно следовало бы принять душ. Рэндол видит кривые, пожелтевшие зубы, когда мужчина раскрывает рот, чтобы сказать: «Это моя территория, говнюк».
Рэндол приподнимается, протягивает руку, хватает мужчину за рубашку, втягивает в контейнер и ломает ему шею. Мертвое тело перекатывает к дальней стене, забрасывает мешками с мусором.
Вернувшись в свой угол, берет сборник с кроссвордами, раскрывает на незаконченном, дописывает слово
Тележка мертвеца стоит рядом с мусорным контейнером. Со временем кто-то может заметить ее и задаться вопросом, а куда подевался ее владелец.
Рэндолу придется заниматься и этой проблемой, если она возникнет. А пока – кроссворды.
Время проходит. Облака на небе темнеют. Жара пусть немного, но спадает.
Рэндол Шестой не счастлив, но пока всем доволен. А вскоре ему предстоит впервые в жизни познать счастье.
Перед его мысленным взором карта города, его маршрут – к счастью, дом О’Коннор – конечная точка маршрута, его путеводная звезда.
Глава 87
Благодаря идеально отлаженному обмену веществ опьянеть членам Новой расы очень непросто.
Для этого выпить им нужно очень много, а если уж они и напиваются, то трезвеют гораздо быстрее, чем Старая раса.
Весь день отец Дюшен и Харкер открывали бутылку за бутылкой церковного вина. Использование церковных запасов не по назначению тревожило священника. Во-первых, его могли спросить, куда подевалось вино, во-вторых, освященное, оно становилось кровью Христа.
Будучи бездушным существом, сотворенным человеком, выполняя религиозные обязанности, отец Дюшен долгие месяцы и годы все сильнее и сильнее мучился: его буквально разрывало надвое: он не хотел оставаться каким был и не мог стать каким хотел.
Помимо моральной проблемы, возникающей в связи с использованием церковного вина не по назначению, их не устраивала и крепость напитка. Поэтому во второй половине дня, ближе к вечеру, они начали добавлять в вино водку отца Дюшена.
Сидя в креслах в кабинете дома священника, Дюшен и Харкер пытались в десятый, а то и в двадцатый раз вытащить шипы, впившиеся в их психику.
– Отец скоро меня найдет, – предсказывал Харкер. – Он меня остановит.
– И меня, – сухо добавил священник.
– Но я не чувствую вины за содеянное.
– Ты не должен был убивать.
– Даже если есть Бог, его заповеди к нам неприменимы, – напомнил Харкер. – Мы – не его дети.
– Наш создатель также запретил нам убивать… без его прямого указания.
– Но наш создатель – не Бог. Он скорее… хозяин плантации. Убийство – не грех… всего лишь неповиновение.
– Это все равно преступление. – Отца Дюшена тревожили попытки самооправдания Харкера, хотя аналогия с хозяином плантации ему определенно понравилась.
Сидя на краешке кресла, наклонившись вперед, держа обеими руками стакан вина с водкой, Харкер спросил: «Ты веришь в зло?»
– Люди творят ужасное, – ответил священник. – Я говорю про настоящих людей, Старую расу. Для детей Божьих они творят ужасное, ужасное.
– Но зло? – настаивал Харкер. – Чистое, целенаправленное зло. Оно реально присутствует в этом мире?
Священник отпил вина с водкой.
– Церковь разрешает экзорцизм. Я, правда, ни разу не проводил этого обряда.
–
– Виктор? – Отец Дюшен понимал, что идет по тонкому льду. – Он – сложный человек, полюбить его непросто. И шутки у него несмешные.
Харкер поднялся с кресла, подошел к окну, посмотрел на темное, низкое небо, благодаря которому город еще до наступления вечера окутали сумерки.
– Если он – зло… тогда кто мы? В последнее время я… совершенно запутался. Но я не ощущаю себя злым. Как, скажем, Гитлер или Лекс Лутор[50]. Просто… неполным.
Дюшен сдвинулся на край кресла.
– Ты думаешь… если жить правильно, нам удастся со временем создать в себе души, которые не мог дать нам Виктор?
Вернувшись от окна, Харкер добавил в стакан водки.
– Вырастить душу? Как… камни в почках? Никогда об этом не думал.
– Ты видел «Пиноккио»?
– Терпеть не могу их фильмы.
– Это деревянная кукла, которая хочет стать настоящим мальчиком, – пояснил отец Дюшен.
Харкер кивнул, одним глотком ополовинил стакан.
– Как Винни Пух хочет стать настоящим медвежонком.
– Нет. Пух живет в иллюзии. Он уже считает себя настоящим медвежонком. Ест мед. Боится пчел.
– Пиноккио становится настоящим мальчиком?
– Приложив немало усилий и пройдя множество испытаний, да.
– Это вдохновляет, – решил Харкер.
– Да. Действительно вдохновляет.
Харкер, задумавшись, пожевал нижнюю губу.
– Ты умеешь хранить секреты?
– Да. Я – священник.
– Это страшноватый секрет.
– Вся жизнь страшноватая.
– Чистая правда.
– Если уж на то пошло, это была тема моей последней проповеди.
Харкер поставил стакан на стол, поднялся, встал перед Дюшеном.
– Но я скорее взволнован, чем испуган. Это началось два дня назад, и процесс набирает силу.
Поднялся и Патрик, ожидая продолжения.
– Подобно Пиноккио, я изменяюсь.
– Изменяешься… как?
– Виктор лишил нас способности продолжения рода. Но я… я собираюсь кого-то родить.
Когда Харкер задирал широкую футболку, на его лице отражалась скорее гордость, чем страх.
Из-под кожи и слоев поверхностного жира на животе Харкера проступало лицо. Оно напоминало посмертную маску, но двигалось: слепые глаза перекатывались под веками, рот открывался в молчаливом крике.
Отпрянув в ужасе, отец Дюшен перекрестился, прежде чем понял, что делает.
