В ярком белом свете, который окружал Датуру чуть ли не сверхъестественной аурой, она посмотрела на меня, и в ее глазах стояло предвкушение чуда. Куда-то подевался привычный взгляд Медузы, теперь ему недоставало характерных для него холодности и расчетливости.
И улыбка лишилась насмешливости и угрозы. В ней читалась только радость. Еще бы, ведь маленькой девочке пообещали сладкое.
Я предупредил себя об опасности сострадания в данном конкретном случае. Так легко представить себе, что травмы тяжелого детства превратили ее в моральное чудовище, каким она стала, а потом убедить себя, что добротой травмы эти можно исцелить (и дать ей возможность пройти обратный путь, от морального чудовища к нормальному человеческому существу).
Ее психика формировалась не травмой. Датура, возможно, такой уже родилась, скажем, без генов сочувствия и сопереживания. В любом случае доброту она истолковала бы как слабость. А среди хищников любая демонстрация слабости есть приглашение к нападению.
Кроме того, даже если причина всему — психологическая травма, убийство доктора Джессапа этим не оправдать.
Я вспомнил натуралиста, у которого люди вызывали исключительно презрение. Вот он и решил написать документальную книгу о моральном превосходстве животных, особенно медведей. Он видел в них не только способность жить в тесном контакте с природой, недоступную человеку, но и умение наслаждаться жизнью, достоинство, сострадание к другим животным и даже что-то мистическое. Закончилось все тем, что его съел медведь.
Задолго до того, как я сумел бы разогнать туман самозаблуждения, сходный с тем, что окутывал сожранного натуралиста, Датура сама помогла мне прийти в чувство: когда мы миновали три лестничных пролета, начала рассказывать еще одну из ее занимательных историй. Ей до того нравился звук собственного голоса, что она не могла позволить задерживаться надолго хорошему впечатлению, которое производила улыбкой и молчанием.
— В Порт-о-Пренсе, если ты приезжаешь туда под защитой уважаемого знатока джуджу, есть возможность посетить церемонию одного из запрещенных тайных обществ, в которых состоит большинство вудуистов. В моем случае это были Соuchon Gris, «Серые свиньи». На острове все их боятся до ужаса, а в большинстве сельских районов они правят ночью.
Я сразу заподозрил, что у «Серых свиней» будет очень мало общего, скажем, с Армией спасения.
— Время от времени Couchon Gris приносят человеческую жертву и пробуют плоть. Гости могут только наблюдать. Жертву приносят на массивном черном камне, подвешенном на двух толстых цепях к железной перекладине под потолком, концы которой замурованы в стену.
Ее рука сжала мою, когда она вспомнила весь этот ужас.
— Человека, приносимого в жертву, убивают ударом ножа в сердце, и в этот момент цепи начинают петь. Gros bon ange тут же улетает из этого мира, но ti bon ange благодаря ритуалу может только перемещаться вверх-вниз вдоль цепи.
Моя рука похолодела и вспотела.
Слабый, тревожащий запах, который я уловил ранее, когда рассматривал возможность подняться по лестнице, появился вновь. Мускуса, грибов, парного мяса.
Как и прежде, передо мной возникло лицо человека, на труп которого я наткнулся в ливневом тоннеле.
— Если прислушаться к пению цепей, — продолжала Датура, — можно понять, что это не скрип трущихся между собой звеньев. Нет, это голос, вопль страха и отчаяния, бессловесная, не терпящая отлагательства мольба о спасении.
Бессловесно, безо всякого отлагательства я молил ее: замолчи.
— Этот голос продолжает звучать, пока Couchon Gris вкушают плоть с алтаря. Обычно это длится полчаса. Когда они насыщаются, цепи тут же перестают петь, потому что ti bon ange исчезает, распределяется равными долями среди тех, кто пробовал плоть жертвы.
Мы добрались уже до четвертого этажа, нам осталось миновать лишь шесть пролетов, и я больше не хотел этого слышать. Однако мне представлялось, если это история правдивая (а я верил, что так оно и есть), жертва заслуживала, чтобы ее как-то идентифицировали, не говорили о ней, будто о зарезанном теленке.
— Кто? — Мой голос сел.
— Что кто?
— Жертва. Кто был жертвой в ту ночь?
— Гаитянская девушка. Лет восемнадцати. Дурнушка. Ничем не примечательная. Кто-то сказал, вроде бы она работала швеей.
Пальцы моей правой руки ослабели настолько, что я более не мог держать Датуру за руку, вот с облегчением и отпустил ее.
Она улыбнулась мне, удивленная, эта физически идеальная женщина, чья красота (ледяная или — нет) заставляла поворачивать головы тех, мимо кого она проходила.
Мне вспомнились строки Шекспира: «Хоть ангел с виду, а смотри, что скрывается внутри».
Маленький Оззи, мой литературный наставник, который в отчаянии от того, что я недопустимо мало читаю классику, гордился бы мною, узнав, что слова, написанные великим бардом, пришли ко мне в самый нужный момент.
Он также отчитал бы меня за то, что я по-прежнему испытываю отвращение к оружию, вращаясь в обществе людей, для которых приятное времяпрепровождение — не поездка в Нью-Йорк на бродвейский спектакль, а присутствие на человеческом жертвоприношении на Гаити.
Когда мы шли по последнему лестничному пролету, Датура подвела итог:
— Это было удивительно. Голос в цепях тональностью полностью соответствовал голосу швеи, когда она еще живая лежала на черном камне.
— У нее было имя?
— У кого?
— У швеи.
— А что?
— У нее было имя? — повторил я.
— Я уверена, что было. Одно из этих странных гаитянских имен. Но дело в том, что ti bon ange не материализовался ни в каком виде. Я же хочу видеть. Но там ничего не увидела. Вот это меня разочаровало. Я хочу увидеть!
Всякий раз, повторяя: «Я хочу видеть», голосом она не отличалась от обиженного ребенка.
— Ты не разочаруешь меня, Одд Томас?
— Нет.
Мы добрались до первого этажа, и Роберт продолжал идти первым, разве что поднял лампу Коулмана чуть выше, чем на лестнице.
По пути к залу казино я старался как можно лучше запомнить маршрут, петляющий между грудами мусора, кирпичей и обгорелых остовов мебели.
Глава 36
В темном, без единого окна зале казино симпатичный мужчина с редеющими волосами сидел за одним из двух оставшихся столов для «блэк-джека», там, где я увидел его впервые, где он просидел пять лет в ожидании очередной сдачи карт.
Он улыбнулся мне и кивнул, но нахмурился, переведя взгляд на Датуру и ее мальчиков.
По моему требованию Роберт и Андре поставили лампы Коулмана на пол, на расстоянии примерно в двадцать футов. Я попросил внести кое-какие коррективы: одну лампу передвинуть на фут ближе к первой, вторую — на шесть дюймов левее, как будто точное местоположение ламп имело важное значение для ритуала, который я намеревался совершить. Все это делалось исключительно для Датуры, чтобы убедить
