Словно бы русские люди — это негры из Южной Африки во времена государства белых, или колумбийские крестьяне, или несчастные курды, не имеющие своего отечества.
После очередной победы Ельцина общество все-таки за последние два-три года как-то протрезвело, люди поняли, что наломали дров по тупости своей да по доверчивости, на глазах умнеть начали.
Но с Виктором Петровичем происходило нечто обратное. То ли от предчувствия греха лжи, в который он впал, то ли это возрастное, но читаешь все, что он говорил в конце 90-х, и другого слова, кроме как деградация, на ум не приходит.
Великая Отечественная война не была обусловлена какой-то исторической неизбежностью. Это была схватка двух страшных авантюристов, Гитлера и Сталина, которые настроили свои народы соответствующим образом… Ведь человечество, напуганное Первой мировой войной, и не собиралось воевать.
В. П. в своем маразме даже забыл, что Вторая мировая началась задолго до 22 июня 1941 года, человечество начало воевать несколькими годами раньше.
Я думаю, что все наши сегодняшние беды — это последствия войны. Тов. Сталин и его подручные бросили нас в этот котел… Конечно, Сталин — это никакой не полководец! Это ничтожнейший человек.
Если бы немцы не напали на нас, то через год-пол— тора мы бы напали на них и, кстати говоря, тоже получили бы в рыло… Мы сразу ввязались в «холодную войну» и света не видели…
Ну да, это Сталин в Москве, а не Черчилль в Фултоне объявил о начале «холодной войны»…
Вся эта паранойя — историческая и психологическая — была опубликована в майском номере «Аргументов и фактов» за 1998 год, приуроченном к очередному Дню Победы, как будто, сидя в Овсянке, читал Виктор Петрович только бывшего «грушника» — перебежчика Резуна-Суворова да начальника ПУРа Волкогонова и даже не подозревал о том, что «дранг нах Остен» начался еще на Чудском озере.
А то с каким-то старческим слабоумием вдруг начинал восхищаться тем, что жизнь стала лучше, потому что люди, которых он видел на кладбище на Радуницу, были одеты в кожаные куртки и, поминая близких, пили хорошие напитки, вместо всяческой дряни, какую пили в советские времена… И ведь не вспомнил несчастный писатель о том, что десятки тысяч людей умирают от поддельной водки, и что нередко в кожаной куртке можно увидеть бомжа, копающегося в помойке. Понимание жизни на уровне Ельцина, если вспомнить, что Ельцин в доказательство того, что жизнь стала лучше, однажды привел тот факт, что на каждом углу можно купить «как его? — «Киви»!..» Словом, с кем поведешься, от того и наберешься.
В последние годы чтобы ни сказал Виктор Петрович из Овсянки, все нелепость какая-го получалась. То придумал, что немцы шли к нам с добром, поскольку на бляхах солдатских ремней у них были выгравированы слова «Готт мит унс» — «с нами Бог», то вдруг взбрело ему в голову, что Володя Бонда— ренко «видите ли, борец! А за что борец-то? За русский народ?! Ни больше ни меньше, являясь при этом ярко выраженным украинским националистом».
В то время в редакцию журнала пришло письмо от читателя, в прошлом детдомовца, у которого во время голодовок 1921–1933 года умерло семеро старших братьев и сестер, были сосланы как кулаки в ссылку братья матери с семьями, Письмо, обращенное к Астафьеву, заканчивалось так:
Сейчас наша Родина стала колонией сионистов и США. И в этом есть и доля Вашей вины. Вы перешли на сторону потомков тех, кто приказал раскулачить Вашу семью и миллионы других русских семей. Значит, Вы предали свою семью, свое прошлое. Я же, ненавидя сионистов-большевиков и их потомков сионистов- демократов, состою в русской КПРФ вместе с русскими патриотами А. М. Макашовым и В. И. Илюхиным.
Вот такой ответ был дан Виктору Астафьеву нынешним русским человеком…
«КОММУНИСТЫ, НАЗАД!»
В конце шестидесятых годов в Доме литераторов постоянно пьянствовала шумная парочка: маленький — полтора метра с кепкой — детский писатель Юрий Коринец, человек с бугристым смуглым лицом, ежиком волос и стоящими торчком усиками, и громадный, расхристанный, похожий на бабелевского биндюжника, старый лагерник Юрий Домбровский… Терять им было нечего, замечательный писатель Домбровский отсидел семнадцать лет, Коринец вырос в казахстанской ссылке, — и махнувшие рукой на всякие условности советской литературной жизни друзья постоянно напивались и вели себя, как душе было угодно…
В узком проходе, соединяющем пестрый зал с дубовым, величественно идут двое — впереди маленький Коринец с тарелкой, на которой закуска, а за ним, покачиваясь, мохнатый, словно снежный человек, с волосами чуть не до плеч, в расстегнутой до брючного ремня рубахе, с двумя фужерами водки в обеих руках. Юрий Домбровский. Навстречу им со стороны дубового зала появляется трезвый Межиров. Завидев его — благополучного вылощенного поэта, официально названного надеждой советской поэзии в тех же самых статьях и докладах 1947 года, которые выбрасывали из литературной жизни Зощенко и Ахматову, и, конечно же, не любя его, умного дельца и одного из влиятельнейших «боссов» переводческого клана, автора знаменитого стихотворенья «Коммунисты, вперед», — два бесстрашных литературных бомжа, не сговариваясь, рявкнули в два пропитых голоса: «Коммунисты, назад!»…
Александра Петровича как ветром сдуло, он шарахнулся куда-то за дощатую перегородку, отделявшую коридорчик от кухни, и затаился в ожидании, пока отчаянная пара, забыв о нем, не усядется где-нибудь в дубовом зале, к ужасу метрдотеля Антонины Ивановны…
С Межировым я познакомился в один из сентябрьских вечеров 1961 года в Коктебеле. Мы сидели на веранде его номера, глядели на синюю полоску залива, нас овевал сухой жаркий ветер, льющийся с черных громад Карадага… Межи— ров вздымал вверх подбородок, становясь чуть-чуть похожим на Осипа Мандельштама, имитируя искреннее самозабвение, и читал мне стихи:
Стихи были о России, о крестьянке Дуне, которая вынянчила в двадцатые годы маленького еврейчонка Сашу… Сверхзадачей стихов, талантливо и вдохновенно написанных, как я теперь понимаю, была цель — доказать, что и скромная интеллигентская еврейская семья, и выброшенная из деревни ураганом коллективизации молодая крестьянка Дуня жили одной жизнью, ели один хлеб, терпели одни и те же тяготы.
Межиров в этот период «болел русскостью», стремился убедить себя и других в том, что он:
Проницательный, улавливавший в стихах любую фальшь, Анатолий Передреев, прочитав поэму о няне, которой, кстати, автор чрезвычайно гордился, обратил внимание на заключительные слова:
