кровью камни. Шура поговорил с ними и объяснил, мне, что у этой крестьянской семьи кто-то очень болен или при смерти и этот древний обряд — последняя надежда.
Умер Шура в середине 80-х годов, не пережив измены своей жены, соблазненной каким-то московским литератором, прохвостом-переводчиком. Слава Богу, что он не дожил до эпохи Саакашвили, когда в антисоветской и антирусской Грузии евреев, укорененных со времен Багратидов в историю и почву, стали называть «жидами».
Ближайшим другом Цибулевского был Гия Маргвелашвили, маленький, лысенький, усатый человек с кругленьким брюшком и походкой Эркюля Пуаро из известных фильмов. Почему он считался в Грузии выдающимся критиком и вообще властителем дум, приезжим людям понять было трудно, поскольку Гия в 60-е годы почти не писал ничего примечательного. Но когда он приподымался над застольем в белой рубашке, с волосатой грудью, и озирал орлиным взором сквозь толстые линзы своих очков наши восторженные лица, все замирали в ожидании устного шедевра, который будет сотворен на наших глазах. Многих изощренно и вдохновенно витийствующих трибунов я слышал в дни тех незабвенных кутежей — и Бесо Жгенти, и Отара Чиладзе, и Резо Амашукели, но этот невзрачный на первый взгляд грузинский еврей превосходил их всех в ритуальном священнодействии. Он начинал свою речь издалека («поэт издалека заводит речь»!), медленно и загадочно импровизируя, словно какой-нибудь Луи Армстронг на саксофоне, менял регистры от «форте» до «пиано», неожиданно взмывая до немыслимых красноречивых высот. И никогда он не повторялся, и никогда никто не мог предугадать ход его витиеватой мысли, которая, подкравшись к финалу, вдруг взрывалась, как фейерверк, последней искрометной фразой, прославляющей или одного из нас, сидящих за этим столом, или всю Грузию в целом, а то бывало, что и за Россию мы выпивали, восторженно распрямляясь во весь рост и опрокидывая в разверстые рты какое-нибудь кахетинское, воспетое Осипом Мандельштамом:
Правда, злые грузинские языки в минуты редкой откровенности говорили мне, что у красноречивого Гии рыльце в пушку, что в конце сороковых годов, в эпоху борьбы с космополитизмом, молодой критик, успешно делавший карьеру, написал какую-то статейку, в которой приклеил ярлык космополита к славному облику своего учителя Павла Антокольского, талантливо и обильно переводившего в послевоенные годы на русский язык лучших поэтов Грузии. Но, как говорили те же языки, с той поры столько воды утекло, что и сам Павел Григорьевич то ли забыл все, что происходило во времена «культа личности», то ли простил своего легкомысленного соплеменника. Да и Гия самоотверженной застольной работой во имя грузинской литературы давно и с лихвою искупил все грехи своей неразумной молодости.
Впрочем, несколько позже, когда я стал серьезно изучать литературную атмосферу 30-х годов, я обнаружил в недрах Ленинской библиотеки стихотворный сборник «Павлика» (как называли Антокольского в либеральной московской среде) с названием «Ненависть», в котором с искренним пафосом воспевалось все то, что впоследствии стало называться «Большим террором»… Так что «Павлик» во искупление своих грехов мог быть наказан явлением Гии Маргвелашвили…
Многие ветераны советской литературы в эпоху «оттепели» как бы обрели, если говорить словами Пастернака, «второе рождение» Известный критик Иосиф Гринберг, прославлявший в 30-е годы чекистскую поэзию Эдуарда Багрицкого и утверждавший, что его «поэзия затмила и отодвинула в сторону поэзию Есенина», в 60-е годы, встречаясь со мной во дворе нашего писательского кооперативного дома, с азартом расспрашивал меня, вернувшегося из Тбилиси, как там поживают Симон Чиковани или Карло Каладзе, и, закатывая громадные черные глаза и вздымая выбритый до синевы подбородок, начинал с артистическим завываньем читать грузинские стихи Осипа Мандельштама:
С наслаждением продекламировав изящный стишок Мандельштама, запавший ему в душу с молодых лет, Иосиф Львович склонил ко мне на грудь свою седую шевелюру и проникновенным голосом спросил: — А как там в Грузии принимали нашу Белочку?
Белла Ахмадулина как раз в то время становилась культовой фигурой в среде русскоязычной и грузинской интеллигенции, особенно после стихотворенья, где изображался обед на даче переделкинского критика, в котором Гринберг мог узнать и себя и восхититься фрондерской строчкой: «За Мандельштама и Марину я отогреюсь и поем». Я порадовал душу старого еврея Гринберга, рассказав ему, что «Белочкой восхищалась вся грузинская интеллигенция», особенно после того, как она в Кахетии, куда нас привез Иосиф Нонешвили, на веранде деревенского дома, увитой виноградными лозами, после того, как в застолье Феликс Чуев провозгласил тост за «великого сына грузинского народа Иосифа Виссарионовича Сталина», нырнула на мгновенье под стол, сорвала со своей ножки туфельку и, отчаянно взвизгнув, запустила ее, как из пращи, в закоренелого сталиниста… Застолье после подобного скандала должно было бы немедленно развалиться, но положение спас кто-то из грузинских евреев: то ли Боря Гасс, то ли вездесущий Гия Маргвелашвили. Не дав никому опомниться, он подхватил чуть ли не на лету туфельку, мгновенно плеснул в нее дымящейся виноградной водки и выпил сразу за обоих именитых гостей — за поэта с огненным гражданским темпераментом Феликса Чуева и за божественный лирический талант Беллы Ахатовны.
На другой день весь литературный и даже партийный Тифлис полнился слухами о происшедшем. Потрясенный случившимся бывший ЗК сталинской эпохи Шура Цибулевский даже написал стихотворенье о том, как Белла после вечерней пьянки восстанавливает свою красоту при помощи народных снадобий, именуемых «хаши» и «чача», с эпиграфом из ее же стихотворенья:
…Выслушав мой рассказ, старый, умудренный жизнью еврей Иосиф Львович Гринберг, не говоря ничего лишнего, еще раз, как завороженный, пробормотал мандельштамовскую строчку: «пейте вдоволь, пейте двое, одному не надо пить»…
Ахмадулина, швырнув в Чуева туфельку, тут же стерла со своего лица гримасу отвращения, словно актриса, сыгравшая роль и тут же позабывшая и о Сталине, и о Чуеве, и о туфельке.
Помню, что именно это удивило меня на той пахнущей орехами, виноградом и киндзой веранде, но много позже, прочитав книгу дневников ее бывшего мужа Юрия Нагибина, я понял, что такого рода сцены во время застолья были у нее хорошо отрепетированными акциями «пиара», если говорить сегодняшним языком. Нагибин рассказывает, как однажды в ресторане Дома литераторов он увидел компанию во главе с Евгением Евтушенко, который пригласил его за свой стол:
—
—
