Ты дочь, так к черту, надевай
Суму, мри с голоду а ноги протяни
На улице9…
Замок сэра Вичерли Вичекомба имел все признаки жилища холостяка. Если хозяин предавался веселью, слуги были тотчас готовы следовать его примеру. Сэр Вичерли имел прекрасный стол, и люди почти не отставали в этом от своего господина; вся разница заключалась в вине, вместо которого давался им двойной эль, да и разница между этими двумя напитками состояла более в названии, чем в качестве. Хозяин пил портвейн, потому что в середине прошлого столетия немногие англичане имели лучшие вина, портвейн этот вовсе не был отборный; слуги же пили эль высшего вкуса и качества.
Так как в замке и близ него и старый и малый были ревностно преданы Ганноверскому Дому, то лишь только между ними распространилась молва об угрожающей опасности этому Дому, как они дружно принялись изъявлять свою преданность Георгу со стаканами в руке, и громогласные крики «Да здравствует Георг! Смерть претенденту и его сыну! » раздались повсюду.
Поэтому, когда Блюуатер оставил комнату своего друга, крики радости и веселья так сильно оглушили его со всех сторон, что он решил обождать, чем все это кончится, а так как еще было довольно рано возвращаться на судно, то он спустился в нижний этаж, желая подробнее ознакомиться со всем происходящим. Проходя большую залу, чтобы войти в гостиную, он неожиданно встретился с Галлейго, и между ними завязался разговор.
— Мне кажется, что здешний дворецкий худо исполняет свою обязанность, мистер Галлейго, не потушив до сих пор в доме огня, — сказал контр-адмирал со своим обычным спокойствием. — Этот смех, пение и крики вовсе не приличны для такого почтенного жилища.
— В том-то и дело, адмирал Блю, — отвечал тот, будучи в весьма веселом расположении духа, но еще довольно трезвый, чтобы соблюсти всю вежливость, — в том-то и дело, ваша милость, там, внизу, отдан приказ: не тушить огня и веселиться, сколько кому угодно. Такой эль, ваша милость, какой выдается в трюме этого дома, невольно веселит сердце. Тут теперь все тянут кливеры, и скоро этот старый замок понесет столько парусов, сколько в состоянии выдержать.
— Эх, Галлейго! Пусть бы уж пьянствовали одни люди сэра Вичерли, а то и ты, слуга гостя, участвуешь в этом! Так как твоего господина нет здесь, то я беру смелость усовестить тебя хорошенько, потому что, я очень хорошо знаю, сэр Джервез ужасно бы огорчился, узнав, что его содержатель сделал непростительную глупость.
— Что вы, дорогой адмирал Блю! Возьмите сколько вам угодно смелости, я никогда не обижусь. Я ведь знал вас еще тогда, когда вы были молодым, ну, а теперь уже вы контр-адмирал.
— Это все так, Галлейго, но прими мой совет, по крайней мере, сегодня не употреблять более эля. Скажи-ка мне, где бы найти мне гостей сэра Вичерли?
— Извольте, ваша милость, ведь, право, вы никого не могли удачнее спросить об этом, как меня, потому что я только что прошелся по всем комнатам; видите ли, сэр, я вообразил себе, что я на «Плантере» и что я исполняю обыкновенную свою обязанность, обозревая, все ли у нас в порядке. Когда я проходил, ваша милость, по столовой, сэр Вичерли поднес мне стаканчик своего темно-красного, заставляя меня провозгласить: «Смерть претенденту». Ну, а какое ваше мнение, адмирал Блю, относительно крейсерства сына претендента к горам Шотландии?
Блюуатер быстро окинул взором содержателя; ему хорошо было известно, что этот молодец вечно находился в передней каюте «Плантагенета», и, следовательно, трудно было решить, какие именно из тайных его разговоров с сэром Джервезом он успел подслушать. Но, встречая ничего не выражающую мину простака, он совершенно успокоился.
— Я думаю, Галлейго, — отвечал он, — что это довольно храброе предприятие; но я боюсь, что оно, как крейсерство, не принесет больших призов. Ну что ж, ты и забыл, что хотел мне сказать, где находится теперь все общество? Сэр Вичерли, господин Доттон и господин Ротергам, я думаю, еще в столовой, но где же остальные?
— Их нет ни одного на берегу, сэр, — отвечал Галлейго. — Лейтенант беседует с дамами, между тем как его товарищ возвратился в столовую и круче да круче придерживается, желая лечь в дрейф.
— Ну, а дамы? Что они делают среди этого шумного пира?
— Они там, сэр, в той парадной комнате, ваша милость. Как только они заметили, куда судно направляется, они, как все суда женского пола, тотчас убрались в самую безопасную гавань.
При этих словах Галлейго указал на дверь, которая вела в гостиную, и контр-адмирал, обменявшись с ним еще несколькими словами, отправился в общество миссис Доттон и ее дочери. Лишь только он постучался в дверь, как Вичерли тотчас же отворил ее и, давая дорогу своему начальнику, почтительно поклонился. В небольшой гостиной, в которой дамы нашли себе убежище от шумного и разгульного пиршества, горела одна только свеча. Милдред, желая скрыть следы слез, которые ясно обозначились на щеках матери, погасила все остальные свечи. Блюуатер немало был удивлен сначала этой темнотой, но скоро он нашел ее совершенно соответствующей настроению находившихся в комнате.
— Кажется, наши друзья еще наслаждаются, — заметил Блюуатер, когда до них донесся громкий крик из столовой. — Сэр Вичерли мастерски изъявляет свое верноподданничество.
— Ах, сэр! — воскликнула миссис Доттон, будучи не в состоянии преодолеть свои чувства. — Можно ли назвать наслаждением такую постыдную слабость?
— Может быть, и нельзя, но, по крайней мере, многие считают это наслаждением. Мне, однако, приятно видеть, что господин Вичерли предпочел застольному пиру удовольствие провести время в вашем обществе.
Вичерли поклонился, Милдред же бросила самый выразительный, если не сказать признательный взгляд на говорящего; между тем мать ее, как бы чувствуя для себя облегчение в этом разговоре, продолжала:
— Благодаря Богу, сколько мы знаем господина Вичекомба, это не случайная в нем воздержанность.
— Я от души поздравляю вас с этим, молодой человек. Мы принадлежим с вами к сословию, для которого бутылка — страшнейший враг, какого только можно придумать. Поэтому самым критическим периодом в жизни моряка я считаю первые годы его отдельного командования.
— Совершенная правда, совершенная правда! — шептала миссис Доттон.
— О, куттер, ужасный куттер!
Это восклицание, в котором она тотчас же раскаялась, пробудило в Блюуатере воспоминание об одном давнишнем случае. Много лет тому назад, когда он был еще капитаном, он был назначен членом военно- судовой комиссии, которая разжаловала лейтенанта Доттона, командовавшего куттером, за весьма крупный проступок, сделанный в нетрезвом виде. С самого начала фамилия штурмана показалась ему довольно знакомой, но в течение сорокалетней службы ему так часто случалось разжаловать офицеров за разные противозаконные поступки, что и история с лейтенантом Доттоном совершенно вылетела у него из головы. Восклицание же миссис Доттон живо напомнило ему все подробности этого дела. Оно послужило только к тому, чтобы возбудить в нем самое сильное участие в бедной жене и милой дочери человека, столь достойного истинной жалости. Неожиданная встреча с его семейством сделала его некоторым образом старым другом матери и дочери; он еще хорошо помнил сцену, которую он имел с ними, и в которой борьба его человеколюбия с правилами была так сильна, что невольно извлекла из глаз его слезы. Милдред в течение многих лет до этой их встречи, успела уже забыть его имя, потому что она была тогда еще ребенком; но Марта Доттон хорошо его помнила и с трепетом и ужасом ожидала с ним встречи в Вичекомб- Холле. Первый взгляд, однако, показал ей, что ее забыли, и она долго боролась с собой, пока в состоянии была не думать более о сцене, бывшей одной из ужаснейших в ее жизни. Неосторожное восклицание все изменило.
— Миссис Доттон, — сказал Блюуатер, дружески взяв ее за руку, — я надеюсь, что мы с вами старые друзья, если только вы не откажетесь назвать меня этим именем после всего, что между нами когда-то происходило.
— Ах, сэр! Я не должна была напоминать об этом! Ваше сочувствие и доброта так же приятны мне теперь, как и в ужасные минуты, когда мы первый раз с вами встретились.
