управителем маленького округа. Этот достойный человек имеет доброе сердце, и он не мог не растрогаться при виде путешественников, чудом избежавших могилы. Я благодарен ему за его доброту, и если бы вправду предоставилась возможность подать за него свой голос, я не преминул бы сделать это; когда на государственные должности назначаются люди с мягким сердцем, это служит ко благу республики.
Мнение барона, показавшееся убедительным, поддержали все, кроме синьора Гримальди. Последний — либо потому, что был более искушен в тайных движениях человеческого сердца, либо имел какие-то одному ему известные доводы — попросту улыбнулся в ответ на слова де Вилладинга, как если бы до конца постиг различие между уважением, отдаваемым сану, и искренним почтением, на которое не скупятся добрые, благородные сердца.
Часом позже, после легкого ужина, Роже де Блоне предложил гостям совершить небольшую прогулку, чтобы полюбоваться красотой ночи. И в самом деле, перемена произошла столь значительная, что трудно было даже вообразить, как менее часа назад вместо чарующего, привлекательного пейзажа вокруг Блоне можно было видеть лишь черный небосвод и разъяренное озеро, от гнева которого они только что спаслись.
Облака уплыли прочь, к равнинам Германии, и луна поднялась над Дан-де-Жаман и залила своим светом озеро. Тысячи задумчивых звезд блистали на небосклоне как образ той благой власти, которая непрестанно проницает и управляет мирозданием, каковы бы ни были разногласия и неустройства подчиненных ей сил. Пенящиеся, быстро бегущие валы улеглись так же быстро, как и поднялись; и сейчас озеро было подернуто рябью, где плясали лунные отсветы, безнаказанно бунтующие на водной глади. Лодки вновь вышли из гавани; иные из них плыли в Савойю, иные — в близлежащие деревни; картина была настолько мирной, что возрождала в сердцах человеческих доверие к коварным, бурным стихиям.
— Существует сильное сходство между человеческими страстями и этими гневными вспышками природных сил, — заметил Гаэтано Гримальди после того, как все несколько минут помолчали, любуясь пейзажем. — И те и другие внезапно поднимаются и столь же быстро сникают; бушующими страстями, как и стихиями, невозможно управлять, но, отбушевав, они являют еще больший образ кротости, чем до своего бунта. Вы, северяне, слишком флегматичны, чтобы подтвердить это сходство, но более холодный темперамент тевтонцев и наша, южная, кровь наглядно обнаруживают его. Разве не кажется сейчас, будто эти горные склоны, озеро внизу, небо, усеянное звездами, словно сожалеют о своей недавней ярости и стараются, чтобы мы, созерцая их красоту, позабыли о недавней попытке погубить нас; как если бы буйная, но великодушная природа раскаивалась в своем гневе, будто человек в необдуманных речах, вырвавшихся в минуту уныния? Что ты нам скажешь, юный Сигизмунд? Уж тебе ли не знать, как свирепа была только что пронесшаяся буря?
— Синьор, — скромно отвечал юный воин, — вы позабыли о смелом моряке, хладнокровие и прозорливость которого спасли всех нас. Человек этот пришел в Блоне по нашей просьбе, но до сих пор о нем никто не вспомнил.
Мазо при этих словах Сигизмунда приблизился; с обычной невозмутимостью стоял он рядом с людьми, которым только что оказал величайшую услугу.
— Я пришел в замок по вашему повелению, синьор, — подчеркнул он, обращаясь к генуэзцу. — Однако ввиду неотложных дел, умоляю вас поскорее сообщить, чем еще могу быть вам полезен?
— Мы, признаться, позабыли о тебе. Едва мы ступили на берег, первая моя мысль была о тебе; но потом меня отвлекли разнообразные обстоятельства. Ты, как и я, итальянец?
— Да, синьор.
— Из какого государства?
— Из Генуи, синьор; я уже говорил вам прежде.
Синьор Гримальди без особого удовольствия припомнил их первую беседу и оглянулся на своих спутников, дабы узнать, что они думают по этому поводу.
— Из Генуи! — медленно повторил он. — Тогда нам, наверное, приходилось слышать друг о друге. Ты часто бываешь в порту; слышал ли ты когда-либо обо мне?
Мазо улыбнулся; казалось, он расположен был пошутить; но вдруг его смуглое лицо помрачнело и сделалось задумчиво, к удивлению собеседника.
— Синьор, — после краткого раздумья ответил Мазо. — Многие из тех, кто ведет сходный со мной образ жизни, наслышаны о вашей светлости; но если вы будете расспрашивать меня, кто я такой, лучше позвольте мне уйти.
— Нет, клянусь святым Франциском! Не покидай нас так внезапно. Я заговорил с тобою свысока, а ведь ты спас мне жизнь; что ж, я заслужил резкий ответ. Теперь мы почти квиты, но я хочу, чтобы перевес был на моей стороне, а когда мы оба окажемся в Генуе, он еще более усилится.
С этими словами синьор Гримальди протянул руку к Марчелли, своему соотечественнику и компаньону, и взял у него туго набитый кошелек. Вытряхнув оттуда сияющие цехины, он без колебаний предложил их моряку. Мазо с холодностью взглянул на блистающую груду; заминку его все приняли за недовольство предложенной суммой денег.
— Уверяю тебя, это только залог будущей награды. В Генуе я отблагодарю тебя сполна; а это всего лишь дар скромного путешественника. Приходи ко мне, когда мы вернемся в Геную, — и я постараюсь, чтобы ты остался доволен.
— Синьор, вы предлагаете мне то, ради чего люди готовы совершать любые — и добрые и злые — поступки. Ради этого металла люди рискуют жизнью, нарушают Господни заповеди, попирают справедливость, пренебрегают законами и позволяют вселиться в себя дьяволу; и все же я, хоть и без единого гроша в кармане, не возьму у вас этих денег.
— Погоди, Мазо, я сию же минуту могу увеличить свой дар. Добрый Марчелли, отдадим ему все до последнего цехина; а тебя, Мельхиор де Вилладинг, я буду просить предоставить в наше распоряжение свой кошель, пока мы не сможем наконец пользоваться собственными средствами.
— А разве Мельхиора де Вилладинга это дело не касается? — воскликнул барон. — Побереги свое золото, Гаэтано, и предоставь сейчас мне отблагодарить нашего славного моряка. В
Италии он придет к тебе, а здесь, у себя на родине, я имею право быть его банкиром.
— Синьоры, — с горячностью обратился к ним Мазо, причем голос его звучал мягче, чем обычно, — вы слишком щедры к бедному моряку. Я послушался вашего повеления прийти в замок не ради денег, но чтобы угодить вам. Да, я беден, бесполезно было бы отрицать очевидное! — Здесь он, как показалось его собеседникам, принужденно рассмеялся. — Бедность и ничтожество не всегда неразлучны. Вы сегодня строили догадки насчет вольного характера моей жизни; да, я человек вольный, но неверно считать, что если человек сворачивает с проторенной тропы, которую принято называть честной, то у него нет сердца. Мне посчастливилось спасти вам жизнь, синьоры; воспоминания об этом приятней, чем двойная сумма предложенных мне золотых монет. Вот синьор воин, — добавил он, беря Сигизмунда под локоть и подталкивая вперед, — пролейте на него свою щедрость; вся моя сноровка ни к чему бы не привела, если бы не его храбрость. Если вы отдадите ему все свои сокровища, вплоть до драгоценнейшей жемчужины, вы всего только исполните долг справедливости.
Сказав так, Мазо бросил взгляд в сторону Адельгейды, которая слушала, затаив дыхание; смысл слов моряка был ей понятен без пояснений: даже при лунном свете было видно, как румянец смущения вспыхнул на ее лице; Сигизмунд же отпрянул прочь, словно его застигли на месте преступления.
— Твои рассуждения похвальны, Мазо; от них крепнет наша дружеская к тебе симпатия. Сейчас я не стану ни в чем убеждать тебя, ибо вижу твое настроение. Но могу ли я надеяться на встречу в Генуе?
По выражению лица Мазо трудно было понять, что он думает; ответил он в своей обычной невозмутимой манере.
— Синьор Гаэтано, — сказал он, прибегая к свойственной для моряков свободе обращения, — во дворец в Генуе пусть придут к вам те, кто более знатен, чем я; кроме того, всегда найдутся злые языки, которые будут сплетничать, что вы принимаете сомнительных гостей.
— Ты упорно напоминаешь нам, что связан с опасным ремеслом. Подозреваю, что ты занимаешься контрабандой; это дело опасное, не слишком уважаемое и, судя по тебе, не такое уж и выгодное, чтобы посвятить ему всю свою жизнь. Я изыщу средства, чтобы освободить тебя от этого ремесла; тогда ты сможешь жить согласно обычаям, которые сейчас презираешь.
Мазо открыто рассмеялся.
