начинали покрываться листвой и с озера сходил лед, здесь было как в раю. Я пятьдесят три года хожу по этим лесам, и больше сорока лет живу в них, и за всю свою жизнь нашел лишь одно место, которое пришлось мне еще больше по душе, да и то только для глаза, а не для охоты и рыбной ловли.
Где же оно? — спросил Эдвардс.
— Да где же, как не в горах Кэтскилл! Я туда, бывало, поднимался за шкурами волков и медведей. А однажды получил заказ сделать чучело дикой кошки, так что мне приходилось там бывать. И есть в тех горах одно место, куда я забирался, когда мне хотелось поглядеть на широкий божий мир, и, уж поверьте, это стоило затраченных трудов, изодранных мокасин и расцарапанных коленей! Ты ведь знаешь, что такое горы Кэтскилл, ты должен был видеть их слева от себя, когда плыл сюда по реке из Нью-Йорка. Они совсем голубые, как само небо, а над их верхушками плывут облака — ну вот как плывет дым над головой индейского вождя, когда он курит трубку у Костра Совета. Так вот, есть там Высокий Утес и Круглая Скала, они возвышаются над всеми остальными горами и стоят, словно отец и мать среди своих детей. Но то место, о котором я хочу рассказать, ближе к реке, на верхушке горы, что стоит чуть поодаль от остальных. Высотой она футов в пятьдесят, но вся из уступов, и, когда стоишь наверху, думается, ничего не стоит спрыгнуть с нее, будто она и не так уж высока.
— И что же ты видел оттуда? — снова спросил Эдвардс.
— Все, все мироздания, мой мальчик, — сказал Натти, опустив конец удочки в воду и обведя рукой широкий круг. — Я стоял там в тот день, когда Воган сжигал 'Сопус'. Я видел, как по Гудзону шли суда, видел так же ясно, как вон ту барку на Саскуиханне, хотя они были от меня на расстоянии в двадцать раз большем, чем эта барка от нас. Реку было видно на семьдесят миль, сверху казалось, что это вьется узкая стружка, а ведь ширина реки добрых восемь миль. Я видел холмы на землях Хэмпшира, гористые берега Гудзона — все созданное творцом и все сделанное руками человека, все видел, насколько хватало глаз, а глаз у меня зоркий, ты знаешь, как прозвали меня за то индейцы. Я часто различал место, где стоит Олбани, а в тот день, когда королевские войска сжигали 'Сопус', мне чудилось, что дым оттуда доходит до меня и я слышу вопли женщин.
— Я думаю, стоит труда забраться на такую высоту, если оттуда открывается столь великолепная картина.
— Да, если человеку может доставить радость видеть с высоты в полмилю дома и фермы где-то внизу, и реки, словно ленты, и высокие холмы, кажущиеся стогами сена, то советую ему побывать там. Такое зрелище — отрада для глаз, могу это смело сказать. Когда я впервые поселился в здешних лесах, на меня иной раз нападала тоска, мне было одиноко. И вот тогда я поднимался на Кэтскилл и по несколько дней проводил на той вершине, все смотрел на человеческую жизнь. Но вот уже много лет, как меня не тяготит одиночество, и я стал слишком стар, чтобы карабкаться по крутым утесам. А вот за две мили от этой самой горы есть местечко, где я стал частенько бывать за последнее время, и там мне нравится еще больше, чем в горах. Там все поросло деревьями, и как-то там приветливее.
— Где же это? — спросил Эдвардс, в ком бесхитростный рассказ охотника пробудил живейший интерес.
— В горах есть водопад. Потоки вод двух маленьких озер, лежащих почти что рядом, вырываются из своих границ и несутся по скалам в долину. Они так сильны, что могли бы вращать мельничные колеса, если бы в такой глуши была надобность в столь бесполезном устройстве, но та рука, что сотворила этот Прыжок Воды, здесь не поставила мельницы. Поток течет, петляя и извиваясь среди камней, сначала так медленно, что в нем вполне может плавать форель, а потом устремляется вниз, словно зверь, делающий разбег перед прыжком, и мчится до того места, где гора раздваивается, как копыто оленя, и вода низвергается в эту каменную трещину. Первый порог высотой в двести футов вода летит, как снежный ураган, пока не коснется каменной площадки шириной в пятьдесят футов. Тут она скапливается, чтобы снова ринуться на сто футов вниз, прыгая с уступа на уступ, изворачиваясь то туда, то сюда, будто стремится вырваться из каменной трещины, и так до тех пор, пока не выйдет в долину.
— Я никогда не слышал об этом водопаде, в книгах он не упоминается.
— Я сроду не прочел ни единой книги, — сказал Кожаный Чулок. — И как может человек, всю жизнь проведя в городах да школах, знать хоть что-нибудь о чудесах лесного края? Нет, мой мальчик, в книгах ты ничего не вычитаешь об этом ручейке, но он играет в горах от самого сотворения мира, а из белых его видели человек десять, не больше. Гора окружает водопад как бы полукруглой каменной стеной. Помню, я сидел внизу, у первого порога, и, когда мои собаки вбежали в пещеры, которые находятся за падающей водяной стеной, они на вид были не больше кроликов. Мне думается, лучшего места в лесах не сыщешь.
— А куда течет вода дальше? В каком направлении? Быть может, она служит притоком Делавара?
— Не пойму что-то, — сказал Натти.
— Она впадает в Делавар?
— Нет-нет, она вливается в старый Гудзон. И весело же она бежит, удирая с горы! Я долгими часами сидел на уступе скалы, и смотрел, как проносится мимо меня водяная пена, и думал: вот скоро она снова станет водой и, рожденная в глуши, окажется под днищем судна, смешавшись с солеными волнами моря. Когда человек остается вот так один на один с природой, его охватывает раздумье. Смотришь и видишь прямо перед собой долину к востоку от Высокого Пика, где на тысячи акров протянулись леса, они и в глубоких ущельях и по склонам гор; осенью все это сверкает, как десять тысяч радуг!
— Ого, да ты весьма красноречив, Кожаный Чулок! — воскликнул Оливер.
— Не пойму что-то, — снова сказал Натти.
— Я хочу сказать, что воспоминания разгорячили твою кровь, старый дружище. Когда ты был там в последний раз? Наверное, уже давно?
Охотник не ответил. Он наклонился к воде и некоторое время прислушивался к чему-то затаив дыхание. Наконец он поднял голову и сказал:
— Не привяжи я сам моих псов, своими собственными руками, да еще на новую привязь из крепкой оленьей кожи, я бы поклялся, что в горах раздается лай моего Гектора.
— Нет, этого не может быть, — сказал Эдвардс. — Я всего час назад видел его на привязи в конуре.
Теперь и могиканин начал прислушиваться. Эдвардс, как ни напрягал он слух, не слышал ничего, кроме мычания стад на склонах западных гор. Он взглянул на обоих стариков: Натти приложил руку к уху рупором, а могиканин весь подался вперед и держал руку на уровне лица, выставив вперед указательный палец, — он давал этим сигнал к вниманию. Эдвардс громко рассмеялся над тем, как усердно прислушиваются охотники к воображаемым, по его мнению, звукам.
— Смейся, коли тебе угодно, — проговорил Кожаный Чулок, — но собаки мои спущены с привязи и охотятся за оленем. Тут я не могу ошибиться. Вот уж чего бы мне не хотелось! Не то чтобы я боялся закона, нет, но олень сейчас тощ, глупые псы только попусту изведутся. Ну, слышишь ты наконец лай собак?
Эдвардс вздрогнул: в ушах у него действительно раздался лай. Сперва он доносился глухо, потом послышалось разноголосое эхо, когда собаки пробегали через скалы, и затем уж оглушительный лай, разнесшийся по всему лесистому берегу. Все эти переходы одних звуков в другие произошли мгновенно, и Эдвардс, вглядываясь в берег, почти тут же заметил, что в одном месте сучья ольхи и дерена раздвинулись, из зарослей выскочил олень и сразу же бросился в воду. Снова раздался собачий лай, и сквозь кусты промчались Гектор со своей подругой, не останавливаясь, прыгнули в воду и смело поплыли за оленем, держа головы высоко над водой.
Глава XXVII
Ему поможет бурная река
Запутать след и остудить бока.
