И поспешно ушел, оставив на столе блокнот и диковинного вида ручку. Проф осторожно коснулся ее пальцами. Гладкая и теплая. Потом потрогал блокнот. От вида чистой бумаги он испытывал трепет. Вот хочешь — пиши. А хочешь — так любуйся и мечтай о том, что ты напишешь. А что, если попросить? Может, не откажет. Или сменять на что. Чтобы такое предложить? Есть у него отличная зимняя шапка из енота. Теплая — жуть. Ни в какой мороз не холодно в ней. Специально для него пошита. Нет, Попову она великовата станет. Меду кадушку нынешнего сбора. Просто отличный мед. Только куда его гостю девать? Большенькая будет для него-то. Полушубок! Медвежий. Тут и ручку выменять можно в придачу. У-у! Тут простор для мены. Полушубок богатый, всего два года носки. Да и то, чего он его носил-то? Прошлая зима теплая была, так что почти и не надевал, а в эту с месяц болел, на улицу не выходил. Или лучше деньгами? У него немного, но рублей сорок может отдать. Дороговато, конечно, сорок-то, можно и поторговаться, но уж очень ему хотелось заиметь этот блокнот и ручку. Настоящую пишущую ручку! А то царапает старым железным пером с самотертыми чернилами.
Вдруг он спохватился: что-то давно нет гостя.
— Галка! — крикнул. Та, будто ждала, сразу вышла из двери. — Где он?
— А я знаю? Ушел.
— Куда?
— Я знаю?
Ну дура, ну дура же! Что с нее взять, с такой-то?
Подхватился — надо бежать искать. Вернулся уже от двери — к блокноту. Как такое без присмотра оставить? Взять-то не возьмут, но и оставлять не хотелось. Уже чувствовал это своим. Схватил, сунул в карман и снова к двери.
Выскочил наружу, завертел головой, высматривая. Нету! Кинулся к машине. Та слабо урчала, оставленный сторожить ее охранник стоял и слушал, наклонив голову к правому плечу. Лицо его было глупым до предела. Просто инфант какой-то, а не гвардеец. Мельком Проф вспомнил, что когда-то советовал Сане переименовать гвардейцев в мушкетеров — книжку Дюма, хоть и с выдранными страницами, читали оба, — но тот воспротивился. Как есть, сказал, пусть так и остается. Мол, это люди и традиция, а не шахматные фигурки. С большим трудом уговорил переименовать совхоз в город. Уж очень ему нравились города. Саня согласился, пусть будет город, только Профу показалось, что он на это пошел по принципу «только отстань». Но — отец его, прошлый император, не соглашался, а Саня согласился. Большое дело!
— Где?! — в сердцах воскликнул, хватая гвардейца, так и не ставшего мушкетером, за рукав.
— Чего? — испугался тот. Даже отступил на полшага. Проф аж дар речи потерял. Чего, совсем тупой? Баран, дубовой палкой деланный. Огребыш. Саня даст ему. Блинов.
— Он! — И ткнул пальцем в машину, от которой исходил теплый воздух и воняло, чего раньше не было.
— Ушел.
— Как ушел?
— Ногами. Ты чего, Проф?
— Куда? — взмолился он, чувствуя, как начинают дрожать коленки. Обманули! Презрели! Прозевал!
— Так это… Со Степкой Коммунистом чего-то схлестнулся и ушли оба. — Гвардеец махнул рукой, показывая направление. — А чо такое?
Проф чуть не взвыл от обиды. Степка тот еще гад. Мало сказать, что всю родню свою и соседей в должниках держит, так еще и говорит про то, в чем сам ничего не смыслит. У него дома три книжки, которые ему совсем голову задурили, вот он всем про них и рассказывает, а никому в руки не дает. И не показывает. Что за книжки такие? Даже учителю своему, Профу, не дал взглянуть. Обидно. Как праздник у него, а праздник всегда, когда пить принимается, это дня на три-четыре, так на доме всегда белый с косым синим крестом флаг вывешивает.
Тоненько взвыв, Проф бросился к дому Степана. Давно, давно пора с Коммунистом этим разобраться. И книжки у него отобрать. Как можно такому человеку книги у себя иметь, да еще в секрете? Ну все, пришло время. Конец терпению. Сколько уже можно. Сейчас или никогда. Именно сейчас. Узнает, с кем связался! Еще как узнает. Ну Степка, ну, стервец! Блудовид поганый. Мало на тебя мужики оглобли поднимали. Теперь все. Отольются тебе Лосиные слезы. Всех тех, кому ты, сволота, рога поставил на макушку.
Около калитки Степанова двора игрались две девчонки где-то пяти и семи лет, украшая глиняную, свежеслепленную бабу куриными перьями и лоскутками. Расплодился Коммунист до невозможности. К бегу Проф с детства не был приспособлен, потому запыхался и пускал носом пузыри.
— Отец… дома? — спросил он, хватаясь рукой за правый бок, закололо.
— Папка в море, — ответила младшая, одновременно выковыривая из носа грязным пальцем.
Какое, к звезде, море?
Он просто перешагнул через девчонку и толкнул калитку, другой рукой снимая кожаную петлю со столба. Давно тут не бывал. А ничего, хорошо устроился Коммунист. Слева огород, за ним баня. Прямо — дом, не хуже, чем у Сани.
В два этажа. За ним — Проф знал — должники кожу мнут, оттого запах тут тяжелый. И как они тут только живут?
Шагу не успел сделать, как рванул обратно за калитку; на него мчался пес самого церберного вида, лохматый до невозможности, здоровенный, пасть как чемодан раскрытый, клыки в палец длиной, глаз не видно за нависшей на них шерстью, а уж лает, — Профа жуть взяла. Считай, едва ноги унес.
Чудовище подлетело к калитке и ну его облаивать, захлебываясь собственной яростью. По-хорошему, надо бы ноги уносить, но он никак не мог нашарить кожаный запор, потому как глаз не сводил с беснующегося пса, сторожа каждое его движение. С детства он не любил собак, если не сказать, боялся.
Немного погодя, когда стало понятно, что обе стороны находятся каждая в своем тупике, Проф полуобернулся и попросил:
— Девчонки, уймите пса.
Та, что поменьше, ответствовала тоненьким, ехидным голоском:
— Мы не умеем.
Проф двумя руками удерживал сотрясающуюся от мощных налетов калитку и прикидывал, сумеет ли удержать петля этого монстра в собачачьем обличий. Ну что за семейка такая! Степаново отродье. Ну когда же эта скотина успокоится-то?! Долго ему еще так стоять на потеху людям? Хорош хранитель. Торчит у двора Коммуниста буквой «Г» и едва успевает уворачиваться от брызжущих на него собачьих слюней. Как будто пес на него плюет прилюдно. Срам, да и только.
Появление на крыльце Степана он воспринял с жутким облегчением. А тот встал руки в боки и ухмыляется.
— Чего вылупился? Отзови собаку!
— Чегой-то я должен ее отзывать? — начал глумиться Степан. — С каких таких пирогов?
— Попов у тебя? — перекрикивал собаку Проф.
— Тебе-то что с того?
Лохматая скотина с новой силой бросилась на калитку, едва не опрокинув Профа. Он изо всех сил уперся руками и ногами. Долго он так не сдюжит, факт.
— Император его ищет.
— А мы, коммунисты, императоров не признаем, — продолжал издеваться этот гад. — И долгов перед ним у меня нету, долю вношу исправно.
Ну вот, затянул старую песню о своем. Кто уж его не стыдил, а он все свое. И ведь правда, долю вносит исправно, не придерешься. Потому и куражится. Эх, мягок Саня, надо б ему пожестче с народом-то. И, как назло, ни одного гвардейца на улочке. А соседи, известно, со Степкой связываться не желают, учены. Надо что-то делать. Блин.
— Может, у тебя еще билет партийный имеется?
И тут его осенило. Пирог. Тот самый, что он не доел перед трапезой. Точнее, половина. Такому зверю оставшийся кусок на один клык, но не попробовать грех. Тем более что ничего другого не остается. Поймав момент, когда разбушевавшаяся скотина отскочила для очередной атаки, он сунул руку в карман и наткнулся на блокнот. На этом он потерял пару мгновений. Псу, как будто, только этого и надо было. Он рванулся вперед и вышиб калитку вместе с ослабившим хватку Профом.
Зверюга чуть не с теленка ростом пролетела точнехонько над опрокидывающимся на спину хранителем, мелькнув перед его глазами волосатым брюхом, лапами и всем прочим хозяйством. Даже падая, Проф махал руками, зряшно пытаясь сохранить равновесие, и только предчувствие скорого и болезненного контакта с крепко утрамбованной землей заставило его выпустить остатки выцепленного таки пирога. Другой же рукой он все еще цеплялся за пруты калитки, и это спасло его от окончательного позорного падения. Правда, он все же приложился спиной о столб, что никак не прибавило ему радости. Боль радости вообще редко способствует. Зато то, что он увидел потом, позволило ему несколько смириться с произошедшим.
Зверюга вместо того, чтобы на клочья рвать хранителя, кинулась к остаткам пирога, разлетевшегося от удара о землю, и, сожрав для начала основной кусок, стала подбирать крошки вареных и рубленых налима и зайчатины.
Проф не стал мешкать. Быстро поднялся, держась все за ту же калитку, шагнул вперед и закрыл ее за собой, оставив пса на улице подбирать крохи с императорского стола. И уже без спешки накинул ременное кольцо. Чур, я в домике! После этого почти торжественно повернулся к Степке.
— За детишек-то не боишься? — спросил он.
— С-собака, — неизвестно в чей адрес прошелся Коммунист. — Убирайся!
Похоже, судьба собственных детей его не сильно занимала. А чего мелочиться, если их у него не то десять, не то одиннадцать, а баба опять на сносях? Это не считая тех, кто его стараниями по чужим домам народился.
Проф пошел на него, низко наклонив голову так, словно собирался забодать, хотя бодать ему, по причине бессемейности, было, понятное дело, нечем. Ну не мог ему никто рога наставить, что тут поделаешь! А вот он иногда… Бывало.
— Ты чего это? — забеспокоился Коммунист.
— Куда гостя имперского дел?! — пер на него хранитель. После победы над зверем отваги в нем куда как прибавилось.
Степка схватил палку, изрядно измочаленную собачьими зубами, и приготовился к отражению атаки.
— Нынче он мой гость!
Расстояние между противниками стремительно сокращалось благодаря семенящей поступи хранителя. И тут на крыльцо вышел Попов.
— Вы здесь уже? — спросил он. — Извините, не предупредил. Тут такое интересное дело…
— Не говори ему! — торопливо перебил Коммунист. — Он нам ничего, и мы ему фигу.
Разогнавшийся Проф не мог остановиться и прямо-таки взлетел на крыльцо, готовый вцепиться в Степкину глотку хоть пальцами, хоть оставшимися зубами. И вцепился б, если не получил бы по лбу палкой. Не так чтобы сильно, но хватило, чтобы замереть в изумлении и с открытым ртом.
— Нормальные у вас тут порядки, — услыхал он сквозь туман. — Дружеские.
— А чего он на меня, как на трака, всеми ходулями? Он же бешеный, урод недоделанный.
Проф начал тихонько оседать — ноги перестали держать, — и тут его подхватили под мышки и мягко усадили.
— Зря ты так его.
— У него башка каменная. А я так только, вполсилы.
