— А, понятно, туго дается тебе наука?
— Не знаю.
— И сколько ты буквиц выучил?
— Одну.
— Понятно. Теперь помолчи, Дурак думать будет… — приказал Дурень и впрямь задумался, бормоча про себя, — ребенком сделать — нельзя, закон запрещает омолаживать, высечь розгой заветной — ее в земли немецкие уперли…
Бог Дураков почесал затылок сначала левой рукой, потом — правой, и, не удовлетворившись, закинул ногу и почесал башку уже и ногой, при этом Нойдаку стало явственно видно, что кроме рубахи на сем боге ничего больше нет, а волосы у него пониже пупка такие же золотистые, как и на голове…
— Придумал! — воскликнул Дурень и вскочил на ноги, — Пошли со мной!
Куда и зачем идти, Дурашка не сообщил, просто быстро зашагал по направлению к лесу. Достигнув первых деревьев, парень начал рыскать среди них. Нойдак шагал и шагал за удивительным юношей, вопросов не задавая, и лишь стараясь не отстать. Поиски продолжались долго-долго.
— Чую я, чую, где-то здесь он! — только и проронил Дурий Бог, упорно стараясь что-то отыскать на земле.
По всей видимости, искомое в данном лесу так найдено и не было, но юный бог взялся за дело туго и потащил Нойдака в следующий лесок. Нойдак сначала удивлялся — то лежал, ничего не делал, а теперь — такая прыть. Потом вспомнил пословицу — «Заставь дурака богам молиться, он и лоб себе разобьет!». Затем другую: «Носится, как дурак с писаной торбой…». «Что же это за писаная торба такая? — подумал Нойдак, — Наверное, это я…».
Наконец, он явно завидел издали то, что так долго искал и с радостным криком подбежал к какому-то странному, невиданному никогда ранее Нойдаком растению. Взялся осторожно и начал тянуть корешок. Тот вдруг начал кричать, как живой.
— И чего только этот чудак Род не навыдумывал! — хихикнул Дурий, вытащив странный корень из земли. Отряхнул, протянул Нойдаку, — Лопай! Се — корень тысячелетний, это то, что тебе надобно! Ешь его весь, и что б без остатка.
Нойдак послушно положил корень в рот, со страхом ожидая, что тот заорет, едва только в него вопьются зубы. Но — нет, пронесло, корешок больше не кричал, а Нойдак послушно сжевал его весь, без остатка, похрустывая землей и песком, которые проглотил, так и не решившись сплюнуть.
— Все слопал? Покажи рот! — Нойдак послушно открыл рот, юноша убедился, что съедено все, развернул Нойдака спиной к себе и дал ему пинка под зад, отчего бедняга улетел к ближайшему дереву и заполучил уже вторую в этот день шишку на лоб, — не плачь, еще свидимся, — добавил Дурашка, — да и не раз уж теперь…
— Какой корень ты съел, повтори! — спросил Темята, — какой?
— Тысячелетний, — ответил Нойдак, — он еще кричал, когда из земли тянули…
— И что, он так вот тебе и дал этот корень?
— Да, чтобы я сумел бы грамоту выучить, да науку ведовскую превзойти, — кивнул Нойдак.
— О Боги! — запричитал ведун, — Да за половинку такого корня любой каган али царь половину своих владений отдал бы, не задумываясь… А он — ему, что б грамоту выучил! А ты все съел, все, кусочка не оставил?
— Да нет, мудрый Дурашка еще посмотрел мне в рот, говорит, надо без остатка, все съесть…
— Ну почему так жизнь устроена? — Темята вновь схватился руками за голову, — Дураки дуракам да за так, дают то, что всю жизнь все мудрецы ищут, да найти не могут, почему так? Просто так, вот, отдал — и все…
Нойдак не очень понял причитаний ведуна. Странно, что этот немолодой уже человек так огорчается, что ему не досталось ни кусочка от того корня. Да и зачем он ему? Грамоту он уже и так разумеет, да и ведун — лучший в округе. Может, тоже чему выучиться хотел? С этими мыслями Нойдак покинул дом ведуна.
— Никому не рассказывай о том, — посоветовал на прощанье вконец расстроенные, но не озлившийся, тем не менее на весь свет Темята, — злые люди позавидуют…
Нойдак прислушался к этим словам. Раз уж этот старый мудрый человек советует помалкивать — так тому и быть. Да и зачем всем разбалтывать, в самом деле…
Глава 15
Какая ж вокруг была благодать! То самое, что на Руси называется бабьим летом — и тепло, и солнышко ласково греет, и листья на древах во все цвета изукрасились — желтые, рыжие, даже красные… Даже запах стоит вокруг какой-то приятный, хоть и нет яблонь поблизости — а все одно щедрой на плоды осенью пахнет!
— Люба ты мне, Полинушка! — в который раз, уже совсем уныло, повторил Рахта.
Между ними протекала маленькая речка, скорее даже ручеек, узенький, такой, что легко перепрыгнешь с места, без разбега дальше. Но сейчас эта речушка играла роль своего рода границы между молодыми людьми, и хотя они могли сейчас беседовать, даже не повышая голоса, полоска воды все же создавала иллюзию их разъединенности. И это чувство «переговоров через границу» с одной стороны страшно злило Рахту, который, получи лишь намек, тотчас бы перепрыгнул преграду, разделявшую его с любимой, но, с другой стороны, лишь эта условная разъединенность позволяла Полине сейчас стоять на открытом месте, не прячась, и беседовать с горячо любимым ею — увы, при жизни — человеком. Разумеется, девушка была в полном рыцарском облачении, лицо прикрывал шлем, руки — в рукавицах железных. О том, что внутри находится человек, напоминали лишь роскошные льняные волосы, ниспадавшие из-под шлема на металлическую спину — бармицу немцы, видать не носили. Да, волосы Полина не стыдилась показать — ведь они остались такими же, как и были при жизни, даже немного отрасли… Зато все остальное! Увы, чудо, сотворенное Лелем, позволило жизни остаться в мертвом теле, но не защитило само тело от обычного гниения, присущего всем мертвым телам — будь то трупы людей, животных или растений… Да, да — тело Полины продолжало гнить, не смотря на все ее старания — она не давала садиться на себя мухам, чтоб червей не насажали, ежедневно вычищала и мыла свой труп в речной воде. Но запах все равно оставался, что сводило бедную девушку с ума и заставляло в одиночестве лить бессильные слезы. Вот и сейчас она специально стала так, чтобы ветер дул на нее со стороны Рахты, а не наоборот. С одной стороны — впереди не было никаких надежд… Но и побыть возле любимого человека, не коснуться — так хоть взглянуть да голос услышать! Полина всем своим существом тянулась к Рахте. Но — нельзя!
— Я тоже тебя люблю, — повторила — в свою очередь в который раз — Полина, — но я не знаю, как мне быть…
— Как быть? Дай мне обнять тебя!
— Ты не понимаешь! — вздохнула мертвлячка, — Ты даже не представляешь, о чем говоришь! Я теперь не та, что прежде, я ме-ертва-ая! — последнее слово девушка едва ли не прокричала, причем по слогам.
— Мне все равно, я люблю и буду любить тебя такую, какая ты есть! — продолжал повторять свое Рахта.
— Нет! — крикнула Полина, испугавшись, что любимый сейчас бросится в ее объятия, — Если любишь, стой, где стоишь, и не ходи за мной…
Рахта еще долго стоял на берегу речушки и смотрел в ту сторону, куда ушла его любовь…
Разумеется, ни Сухмат, ни Нойдак не посмели бы подглядывать за Рахтой в момент свидания с Полиной. Оно и понятно! Но вот для Духа, этого наглого невидимого мальчишки — для него закон не писан. Рахта его все равно не видит и не слышит, а Полина, хоть и слышит, но тоже не видит. Так что можно и поподглядывать, надо лишь помалкивать. Но помолчав у речки, Дух не стерпел и выложил Нойдаку обо всем, что видел и слышал. А Нойдак тут же пересказал Сухмату.
— Что я и говорил, чем дальше — тем хуже! — вздыхал Сухмат, — Не к добру все это!
— Не к добру, не к добру, — повторил Нойдак, почти передразнивая, — а когда Полина Лихо изрубило — это к добру было? Сами-то, небось, к смерти приготовились? Не по силам ведь чудище оказалось? А теперь вместо спасиба — твердишь — не к добру, не к добру…
