совершенно деревянный, да еще обшитый лёгкой трельяжной плетёнкой, способный вспыхнуть разом от неаккуратно придавленного в углу окурка, уцелел в отличие от множества каменных дворцов, десятков павильонов и особняков, сотен памятников и обелисков, воздвигнутых из куда более крепкого материала.
Раны, хотя наскоро и в меру сил и средств и подлеченные, оставались ранами. Разрушенные здания, впрочем, как и дворец, были не столько восстановлены, сколько приспособлены для гражданских нужд, для нужд обитания людей и учреждений. Характернейшим элементом зданий, не представлявших художественной и исторической ценности, стали пристройки, надстройки и достройки — причудливый симбиоз каменно-деревянных строений, где к бывшей гостинице, построенной с претензией на итальянство, лепился бревенчатый сруб и где трудно было подчас отличить жилье от хозяйственной постройки и хозяйственную постройку от жилья.
Печальные памятники послевоенной, наскоро сколоченной жизни к середине шестидесятых годов стали ветшать, требовать новых решительных усилий для поддержания жизненного минимума, а потому, представляя угрозу для обитателей, расселялись, открывая для арендаторов пунктов приёма стеклотары богатейший и разнообразнейший выбор. Помнится, какой-то пункт просуществовал два года даже
Дом, к которому направился Игорь Иванович, производил впечатление недостроенного. Его гладкие двухэтажные стены с безбровыми глазницами окон, казалось, ещё ждут небольших последних штрихов, чтобы обрести своё лицо. Но иметь лицо дому не предусматривалось, по какой причине, судить трудно. Скорее всего потому, что оказался он сдвинут с улицы на задворки, на пустырь, в окружение приземистых, хорошей кирпичной кладки амбаров, двухэтажных дощатых сараев и сараев поменьше, построенных из самых неожиданных материалов: автомобильных дверок и кузовов, деталей грузовых вагонов металлических листов и главным образом горбыля и толя.
Гладь стены с двумя рядами окон, будто вырезанных бритвой в сероватом картоне, нарушалась приступочкой из двух ступенек, шедших к третьему от правого угла окну, превращённому по временной надобности в дверь. Прямо с улицы человек попадал в комнату, а уже через неё мог пройти на кухню — между кухней и комнатой раньше было что-то вроде тамбура, но для удобства одну перегородку сняли совсем, а другую сдвинули почти к самому входу с улицы. Стены хранили следы истреблённого жилья, напоминавшего о себе пятнами от картинок и фотографий на выгоревших обоях, картонкой оборванного календаря, замусоленной круглой печкой, ветхим ампирным креслом без одной ножки, зато с ковровой обивкой, правда, изодранной.
Решительная перепланировка образовала небольшую прихожую, способную вместить человек пять- шесть с посудой, и обширное пространство, заставленное деревянными ящиками.
Дом был расселён ещё в позапрошлом году, но, как потом выяснилось, всё-таки поспешно, поэтому уже осенью прошлого года было получено согласие на аренду части его помещений под временные нужды.
Игорь Иванович подошел к приступочке, где переминались на морозе человек десять, не больше. Прочитав листок, прикрепленный к дверям, он обратился к обществу кивком головы и невнятным звуком, напоминавшим «день добрый». Услышав в ответ что-то такое же невнятное, чётко спросил:
— Давно?
— С Витькой ушла, — визгливо сказала какая-то дама.
Игорь Иванович быстро просчитал: подсобников звали Шурка и Костя, завмага звали Виктор Павлович, но его никогда не назвали бы Витькой, значит, ушла с сыном. Уйти могла или в поликлинику, или вызвали в школу. Анька — человек известный, ни там, ни там томить не станут, долго не задержат.
Игорь Иванович занял своё место в очереди, терпеливо перетаптывавшейся на морозе и вжимавшейся в одежду для наилучшего сохранения тепла. — Давно она ушла? — поинтересовался Игорь Иванович, но вопрос растворился в морозном воздухе, в тишине, нарушаемой лишь поскрипыванием снега под переступавшими с ноги на ногу сдавальщиками.
— Такие молодые — и уже пьяные,— сказала бабёнка с тремя бутылками, заметив на подходе двоих парней.
Один был в распахнутом ватном бушлате армейского образца, свалявшемся замусоленном шарфике, не прикрывавшем голую красную шею, и огромных валенках, в которые, казалось, можно было бы влезть даже в сапогах. Парень остановился, счастливой улыбкой приветствуя общество.
Второй направился прямо к объявлению на двери. Его красные от мороза пальцы цепко держали за толстое горлышко по паре бутылок в каждой руке, глянцево поблескивавших, как заледенелые головёшки с зимнего пожарища.
— Прокол? — всё еще улыбаясь, то ли спросил, то ли констатировал тот, что в бушлате. Неожиданное препятствие рушило планы, но ещё не испортило настроения.
Тот, что читал объявление, стал дергать дверь.
Парень был здоровущий, и дверь опасно задрожала, грозя вместе с дверной рамой вывалиться наружу, а тогда, мелькнуло у Игоря Ивановича, Анька закроется самое малое на неделю.
— Вы, ребята, нечего здесь мешать. Или стойте, как положено, или нечего балаганить. Вот так вот! — не глядя на парней, а скорее ища поддержки у очереди, объявил Игорь Иванович.
— Батя, — сказал счастливый парень, убежденный в возможности найти общий язык с любым человеком на свете, так как любому на свете понятно их положение,— нам же на «фаустпатрон» не хватает! — И потряс тяжелыми бутылками.
— А мы что, на хлеб сдаём, что ли? — высунулся мужичок из поднятого воротника.
Все рассмеялись, парни тоже, только Игорь Иванович, приготовившийся к серьёзному, смеяться не стал.
— Мамаша, — сказал счастливый, — вы будете стоять?
— А как же!..
— Сдайте наши… Вам же всё равно!
— Что я вам, приёмный пункт? — сказала женщина с тремя бутылками в сетке. — Все стоят, и вы стойте.
— Мы не можем, нас люди ждут,— поспешил на помощь другой.
— Вас пьяницы такие же ждут, а у меня дети дома оставлены, — сказала общительная тетка.
Счастливый помрачнел, обвёл очередь взглядом, словно перебирал, с кем бы заговорить. Все смотрели куда-то мимо.
— Лю-юди… — выдавил парень злую усмешку, посмотрел на бутылки и, коротко размахнувшись, жахнул о стену сначала одну, потом вторую.
— А ну не хулиганить! — грозно сказал Игорь Иванович.
— Всё в порядке, батя, держи, — сказал парень и поставил рядом с его ботинками четыре больших бутылки. — Алик, давай твои! — И поставил ещё две. — Держи, папаша, сдашь, как положено, купишь, как положено… Нос не отморозь!
Парни размашисто зашагали прочь.
«В таких валенках, в бушлате ватном, — подумал Игорь Иванович, — и полдня простоять можно».
— Бери бутылки-то, бери… Ишь, раскидались, — сказала общительная женщина.
— Вот напьются, а потом нервы треплют и себе и людям, — сказала женщина с тремя бутылками.
— Посуду берёшь? — снова высунулся из воротника мужичок.
В душе Игоря Ивановича клубились змеи.
«Шесть штук по семнадцать… Больше рубля… Я их на место поставил, к порядку призвал, а теперь подбирать… Взять надо, но так, чтобы не уронить себя… Надо сетку достать… Больше рубля, это ещё три пива. Три да три, шесть бутылок пива, куда его столько, тут можно что-нибудь и посущественней…»
Если бы Игорь Иванович вот так еще минут десять — пятнадцать постоял около этих злосчастных бутылок, свыкся бы с ними, свыкся бы с мыслями о них, то скорее всего каким-нибудь естественным неторопливым жестом и переставил бы эти законные трофеи в свою сетку, но тут опять вывернулся тот, из
