При абортах мать—убийцу из Книги Жизни вычеркивают. После покаяния в абортах опять записывают. Как мама записала свое имя на обедню /или отец/, ее /его/ Ангел—Хранитель летит в ад и забирает деток, и отводит их на 1—е Небо. Там их переодевают из адской одежды в райскую и кормят. И там они будут ожидать до того дня, когда на Земле за них будет служиться обедня. И тогда Ангел Хранитель несет деток в большую Белградскую церковь, которая находится на границе рая и ада. В ней непрестанно служат Архангелы в присутствии Матери Божией. Если мать не крещенная, то детей из ада забирает Сама Матерь Божия. Если им больше 7—и лет, то они уже мучились, а до 7—и лет они, хотя еще и не мучаются, но томятся, ожидая мучения. Через эту Небесную церковь проходят все души, которые мучились в аду: и взрослые люди, и абортные. Все—все, кого вымолит Земная церковь, все заводятся в эту Белградскую церковь, и кто крещен, тех только причащают и отводят в paй, а абортных крестят и нарицают имена, потом причащают. Примечание: Обедни за абортных детей служат не все церкви. Самой известной из них является макарьевская церковь г. Киева'.
Ну где же современные этнографы? Неужели не понятно, что именно в таких местах, как Дивеево, куда стекаются народные паломники со всей страны, и надо исследовать народные верования? И к сожалению надо сказать, что эти бредовые листовки паломники уносили, а не выбрасывали…
Теневое сознание вышло на свет. Замечательно: теперь тень стала виднее, ее пристальнее можно разглядеть, а потому можно с ней дискутировать по дневным правилам – открыто.
Чем опасно отсутствие внутренней и внешней цензуры в эпоху грамотности и издательской дешевизны?
Если человек вообще неграмотен, живет своим огородиком, своей семьей, обычным приходским распорядком, то с него любая идеология сходит как с гуся вода. Он недоступен глубинному воздействию модных идеологем (ср. 'пролы' в романе Оруэлла '1984').
Человек по—настоящему образованный тоже недоступен идеологической обработке: он знает, что надо десять раз проверить, прежде чем поверить какой—то сплетне.
А вот человек полуграмотный – он научился читать на свою голову, но не научился брать дистанцию от прочитанного. Он охотно верит листовкам и газеткам. А, значит, он становится управляемым. Его легко превратить в часть толпы, чего—то требующей и против чего—то протестующей (что требовать и когда протестовать – укажут листовки). Именно это является новым феноменом нашей церковной жизни.
В результате та теневая фольклорная культура, которая всегда была в Церкви, начала выплескиваться наружу. Всегда, во все времена алтарники сплетничали про попов, но только сегодня начали издавать свои газеты (типа 'Русь православная', 'Сербский крест', 'Русский вестник' и т.п.). Всегда бабушки пугали друг друга рассказами про 'сглазы' и 'колдунов'. Но только сегодня про это начали писать книжки. Всегда 'калики перехожие' разносили по свету весть о его завтрашнем конце и уверяли, что они точно знают, что где—то на чужой стороне уже родился антихрист, и скоро он пожалует к нам. Но лишь сегодня их рассказы записываются на диктофоны, а потом публикуются в книжках типа 'ИНН – печать антихриста' да озвучиваются по радио голосом Жанны Бичевской.
Впрочем, уже и из уст приходских священников модно услышать проповеди о том, что архиереи – такой тормоз церковный, который не позволяет народному благочестию прославить народных святых (под коими опять же понимаются Иван Грозный и Григорий Распутин). При встрече с такими декларациями соглашаешься: да, батюшка в данном случае совершенно прав. Архиереи – это тормоз. Только слово тормоз – хорошее слово. Надо тормозить, не торопиться, потому что иногда, когда все сползает в какую—то пропасть, имеет смысл притормозить – чтобы не захлебнуться в этом вполне большевистском и протестантском пафосе. Мол, мы – народ, мы сейчас всей колхозной массой поднимемся на борьбу всех одолеем, хотя темные силы с панагиями нас злобно гнетут… Это все тот же приступ обновленчества.
У этих людей уже сформировались диссидентские привычки, привычка бунтовать. Когда я говорю о них, я отчасти говорю и про себя самого. Потому что я легко мог бы оказаться в их рядах – вся инерция моего нецерковного воспитания меня туда толкает. Интеллигенту трудно быть вместе с властью. Для него неестественно власть поддерживать. Он себя очень уютно чувствует в диссидентском подполье, особенно если оно более или менее безопасное: ты им фигу показал и спрятался, а на самом деле тебя никто и не преследует. То есть психологически я понимаю, почему эти люди там, но все—таки надо хоть чуть—чуть церковно взрослеть и церковно меняться.
Их листовки и газеты, проповеди и шепотки капля за каплей учат не доверять церковной иерархии: 'большинство из нынешних архиереев бесконечно далеки от всякой истинно—духовной жизни. Но Бог не без милости. Придет время, и Господь Сам укажет нам такового. И когда сие произойдет, то лжепастыри— клоуны в страхе будут сами бросать свои рясы и побегут из России… Зыбко наше положение – положение гонимых 'маргиналов' и 'экстремистов' в родной Церкви. А они, облеченные чинами и златыми ризами, твердо стоят на ногах. За ними – закон, официальное признание, земное основание, права, поклонение теплохладной паствы, непрерывная копеечка, гарантии, дружба с сильными мира сего! Так мы и маемся – по виду вместе, по духу – давно врозь! Враги Православия, – вовсе не 'заблудшие' – сознательно выбрали свой путь, и он не совпадает с нашим. В нынешних условиях мы просто не имеем права ждать пробуждения их совести, страха Божия – это преступление перед Богом и Отечеством! Они к покаянию неспособны. Как же к ним относиться? Со святою ненавистью и кроткой беспощадностью!'[316].
В общем, сегодня революционные настроения столь сильны и массовы, что не замечать их уже нельзя. И тут уже и я обращаюсь к архиереям и молвлю им на нашем, церковно—славянском наречии: 'Владыки, дорогие, да ведь под вашими афедронами кафедры уже горят!'.
Особенно отчетливо реформаторский потенциал заметен у ревнителей прославления Ивана Грозного…
Дискуссия об отношении к Ивану Грозному касается самых глубин церковной этики. Это вопрос о том, есть ли ограничения в средствах у церковного человека, преследующего цель, которая ему представляется предельно (беспредельно) благой.
У религиозного человека есть риск сорваться в большевизм. Большевизм был обречен на террор. Самое дурное в его практике было следствием самого высокого в его проповеди. Слишком уж велика была поставленная цель – счастье всего человечества на все будущие века. Эта цель – абсолютна в сознании ее служителя. Но абсолют именно потому и абсолют, что ни с чем не соотносим. В сиянии абсолюта растворяются все 'частности' 'великого пути'. Все средства слишком малы для столь великой цели – и потому ни одно из них не может быть однозначно плохо. Это Император Николай II мог задуматься: а стоит ли ради сохранения своей власти или власти династии проливать кровь сотен людей? А Ленину над такими вопросами даже смешно было бы размышлять: по сравнению с безмерным счастьем миллионов, прыгнувших—таки 'из царства необходимости в царство свободы', что значит жизнь нескольких тысяч, сломавших свои шеи в этом всемирно—историческом прыжке?! 'Наша цель – оправдать наши средства'.
Что—то похожее искушает и церковнослужителя: благо Церкви – это абсолют, и ради него, кажется, можно… Можно смолчать, можно поддакнуть, можно подписать, можно подтвердить, можно приговорить… В христианстве есть противовес этим искушениям Евангелие, молитва к Распятому за нас, традиция ежедневного покаянного труда. Но это все так легко забывается в суете нужных, еще более нужных, совсем
