— Разумеется, и привез для вас освященные четки. Я попрощался с пустыней. Прощание было очень волнующим. Когда я увижу вас?
Азиадэ прикрыла трубку рукой.
— Хаса, — сказала она, — это те самые двое моих земляков, на которых я этим летом наехала. Одного из них ты знаешь. Они снова здесь и хотят со мной встретиться.
— Ну пригласи их на ужин, — равнодушно ответил Хаса. — Или договорись с ними о встрече в замке.
Азиадэ кивнула и убрала руку с трубки.
— Ваше высочество, — защебетала она, — во дворце монархов этой страны сегодня состоится собрание мудрецов. Приходите туда. Мне бы хотелось приветствовать вас в стенах дворца.
Она положила трубку. Хаса вскочил с кровати и быстро оделся.
— Я хочу еще немного поспать, Хаса, — сказала Азиадэ, — я так устала….
Она закрыла глаза и, слушая удаляющиеся шаги Хасы, неподвижно лежала в постели, сложив руки поверх одеяла. Слабый свет зимнего солнца падал ей на лицо. Веки ее дрожали. Так значит уже пора. Джон вернулся из пустыни, а она пока не знает, готов их дом или нет.
Азиадэ открыла глаза. В спальне было пусто. Казалось, все предметы в комнате медленно исчезали, растворяясь в воздухе. Солнечный луч преломился в зеркале, сделав воздух видимым, почти осязаемым и многоцветным.
Азиадэ поднялась, сунула ноги в домашние туфли и долго сидела на краю кровати, ощущая дрожь в руках. Она боялась поднять голову и осмотреться. Комната, шкафы, столы, стулья давили на нее. Лакированная мебель смотрела на нее подозрительно и отчужденно. Она подошла к шкафу. Полированные полки внушали ей непонятный ужас.
Быстрым движением руки, она распахнула дверцу. Из шкафа на нее смотрела темная, холодная пустота. Платья висели в ряд одно за другим, как солдаты на параде. Азиадэ прикоснулась к ярким тканям. Каждое из этих платьев однажды облегало ее тело, каждое из них несет в себе частицу ее самой. Безмолвными стражами выстроились они вдоль дороги ее жизни.
Здесь, под этим куском шелка билось ее сердце, когда она с Хасой ехала на Штольпхензее, и он купил ей купальник.
Летнее вечернее платье хранило воспоминания о «пятичасовом чае» на Земеринге, об аварии и о незнакомых мужчинах, которым она швырнула в лицо разорванные доллары.
В кажущейся беспорядочной пестроте платьев Азиадэ читала историю своей жизни. Синий костюм, который она надевала в Сараево, еще хранил в своих складках аромат Востока. Рядом — яркий, весь помятый — висел цыганский костюм с Гшнаса. А совсем впереди — нетронутое, девственное — белое шелковое вечернее платье с открытой спиной, без рукав, предназначенное для роскошных залов Хофбурга.
Азиадэ отодвинула платье в сторону. Это был костюм, приготовленный для битвы, но к атаке еще не протрубили. Взгляд ее упал на скромный темный костюм, висевший в дальнем углу.
Она нежно погладила его простую ткань. Этот костюм был на ней, когда она проводила долгие часы в библиотеке, разгадывая таинства незнакомых звуков, а Хаса сидел в машине за углом и ждал ее. Азиадэ сунула руку в нагрудный карман костюма и с изумлением вытащила оттуда скомканный клочок бумаги. Она развернула этот давно забытый клочок и прочитала:
«Все, что дается тебе, приходит и уходит, остаются лишь блаженные знания. Все, сущее в мире исчезает и заканчивается. Остается только написанное, остальное утекает».
Она вдруг покраснела, вспомнив тихую библиотеку и волнение девушки, раскрывшей «Блаженные знания» и пытающейся в витиеватых линиях древних письмен разгадать тайну своей жизни. Она бережно спрятала записку обратно. Неужели это она и была той самой взволнованной девушкой. Ей вспомнилось древнее персидское изречение. Она закрыла шкаф и пошла в ванную, но слова продолжали звучать у нее в ушах: и когда она принимала ванну, и в гардеробной, и у трюмо, и во время завтрака.
— Только змеи сбрасывают свою шкуру, с тем, чтобы душа, старея, расцветала. Мы люди, не похожи на змей. Мы сбрасываем душу и сохраняем шкуру, — грустно и рассеянно произнесла она.
Часы скользили, словно жемчужины четок между пальцев. В половине второго пришел Хаса. Он принес с собой орхидеи, похожие на ползучих змей.
— Для сегодняшнего вечера, — сказал он, протягивая цветы Азиадэ.
Они сели обедать. Хаса ел суп и говорил о спинке косули в сливочном соусе и об Италии, куда он собирался съездить с Азиадэ в начале года.
— Это будет прекрасно, — сказал он и Азиадэ кивнула.
— Да будет очень хорошо.
Вдруг Хаса отложил ложку.
— Ты рада встрече с земляками на балу?
Азиадэ подняла глаза. У Хасы было подозрительно невинное лицо.
— Конечно, Хаса, очень!
— Я уже все знаю, — улыбнулся Хаса, — ты будешь весь вечер болтать по-турецки, а я не буду ничего понимать и буду чувствовать себя одиноко. — Он говорил, пряча взгляд. — Я только хотел сказать… эти праздники такие официальные. Если ты хочешь быть со своими турками, что же делать мне? Кстати, Курц тоже будет там. Ты не будешь против, если он, гм… ну, если он приведет с собой Марион? Конечно, если только ты не против.
Хаса говорил быстро, не отводя глаз от потолка, и не знал, что покраснел.
— Ну конечно же, Хаса. Бедняжка Марион! У нее в жизни так мало хорошего. Пусть приходит с Курцем.
Азиадэ смотрела в окно, а в ушах звучал сигнал к атаке.
Наступил вечер. Огромный фасад замка сиял в свете прожекторов.
Мускулы каменных титанов на фасаде купались в ярком свете. Торжественно и гордо смотрел замок со своей, залитой светом, площади. Это был видавший виды, древний замок. В его залах когда-то вершились судьбы целых стран, народов, поколений. Тени прошлого спускались по его ступеням. Дворец видел пышные праздники, многолюдные приемы и тайные заседания кабинета. Его зеркала хранили отражения принцев и придворных.
Настоящее было ему незнакомо, он безразлично смотрел на лакированные ворота, ведущие к парадному входу, на людей на площади, которые устремили свои взгляды вверх. Он ничему не удивлялся, ни о чем не думал. Дворец мечтал. И в его мечтаниях всплывали сокровенные тайны, судьбы и деяния. События разворачивались медленными волнами, будто в сказочном волшебном хороводе. Скучающий замок над площадью равнодушно взглянул на Марион, закутанную в меха, которая шла рядом с Курцем; с тем же безразличием принял он Азиадэ с Хасой, двух незнакомцев во фраках, чуждый мир, распростертый у его ног и тянущийся к нему.
По широким парадным лестницам поднимались гости. Лакеи в старинных одеждах, стояли на ступенях с каменными и грустными выражениями лица. В мраморных фойе прогуливались кутилы, одетые во фраки и вельможи, нагруженные орденами.
В больших залах кружились пары. Пронзительно и незнакомо звучала музыка. Звуки воспаряли вверх, к потолку, отражались от мраморных стен, наполняя помещение самыми модными мелодиями.
В углу у мраморной колонны стоял, опершись на черную трость, увешанный орденами старик. На лице его были написаны страдание и испуг. Маленькие серые глаза смотрели куда-то вдаль. Может быть, он вспоминал те ночи, когда этот зал был освещен бесчисленным количеством свечей. Отражаясь в зеркалах, их свет вновь вспыхивал на драгоценностях придворных дам. По паркету скользили вельможи в шитых золотом одеждах, по залам прогуливались эрцгерцоги, украшенные орденами Золотого руна. Старик с тоской смотрел вдаль. А может, он ни о чем не вспоминал. Глаза его были старыми, усталыми, как и этот, видавший виды замок.
Танцующие бесшумно скользили по паркету. Изредка раздавался звон шпор. Яркие мундиры покачивались в волнах вальса.
Человек с седыми усами и орденом Марии-Терезии на груди стоял у входа и улыбался, отбивая ногой такты вальса. Когда-то ради удачи он бросил на чашу весов честь и славу: у Изонцо, в Карпатах, на залитых
