Кризис и другие

смерти). Забавы Муссолини, кормившего касторкой инакомыслящих и потешавшегося над тем, что они гадили себе в штаны. Засим он спрашивает читателя: '…Можно ли не заметить, до чего гладко оба вида надругательства над несогласными, и 'средства для смеха', и касторка, укладываются в систему категорий 'правды смеха', разработанную в книге (Бахтина) о Рабле? Ведь все сходится, без сучка, без задоринки'.

Бахтин – образован и умен. Он не может не заметить того, что замечает Аверинцев. А коли так, то 'правда смеха' для Бахтина – есть средство построения царства вечного смеха, Ада. 'Русские, добро пожаловать в Ад!'

Что? Не в Ад, а в царство тайной свободы человека из народа? Сказавши 'а', говорите 'б'. Признайте, что ваш духовный гуру Бахтин именует подобной тайной свободой – свободу от серьезности, не проникающей, де, мол, в ядро народной души. Ох уж мне это ядро… В нем, если верить Бахтину, хранится лишь снижающая (запомнили – снижающая!) веселость, 'с карнавальной искрой (огоньком) веселой брани, растопляющей всякую ограниченную серьезность' (М. Бахтин, 'Литературно- критические статьи', М., 'Художественная литература', 1986, стр. 513-514).

'Всегда ли, – недоумевает Аверинцев (и мы вслед за ним), - тайная свобода человека из народа выражается именно в смехе? Вот сожгли Жанну д.Арк, кажется, все, черта подведена, последнее слово – за палачами. Но вот английский солдат, только что вместе со всеми практиковавший за счет жертвы свою смеховую культуру, неожиданно валится в обморок, а когда товарищам удается отнести его в ближайший кабачок и там привести в чувство, он спешит сейчас же, незамедлительно принести покаяние в своей вине. В этом случае все то же недостижимое 'ядро народной души' ограждено не смехом, а совсем другими силами: освобождение на сей раз совпадает не со смехом, а с прекращением смеха, с протрезвлением от смеха'.

Протрезвление от смеха… Легко сказать, да трудно сделать. Удалось ли 'ордену Рабле-Бахтина' (ужасно 'русскому'!) убить с помощью смеховой культуры все серьезное в ЯДРЕ народной души? Ох, как хочется этому ордену добраться именно до ЯДРА души и истребить ТАМ серьезное! Как истребить? А вы еще не поняли? В чем смысл осуществляемого Бахтиным противопоставления ужасного (чопорности элиты, к примеру) – благотворному (стихии плебейской ругани)? Невесть какая уже по счету ложь, изящно разоблачаемая Аверинцевым, указывающим на общеизвестную сквернословность французских королей и аристократов и на 'плебейскую набожность все той же Жанны, побуждавшую ее бороться против привычки рыцарей к божбе'. Ну, так смысл-то, смысл! Он ведь как на ладони!

Все высокое (чопорность речи, серьезность и так далее) именуется 'ужасным' и 'элитарным'. Все низкое – 'прекрасным' и 'народным'. Просто клевета на народ? Нет, все намного серьезнее и подлее! 'Бахтианцы- раблезианцы' не просто инкриминируют народу низкое, называя это низкое – благим. Они ищут способ задействования энергетики низости и отключения другой энергетики. Задействования – для чего? Для истребления с помощью упоительной низости – 'ужасной', 'тоталитарной' Идеальности.

Выявив этот простой и очевидный смысл, мы должны – во имя выявления чего-то более сложного и конкретного – перейти от аналитики культуры к метафизической аналитике.

№41. 18.11.09 'Завтра' No: 47

Метафизическая подоплека 'бахтианства-раблезианства'… В 1978 году Лосев вскользь упомянул 'сатанизм'… 'Застойная идеологическая рамка' не дала ему развернуться? Но почему Аверинцев в 1988 году эту подоплеку не обсуждает? Ныне здравствующие блестящие гуманитарии так отвечают на мое 'почему': 'Есть рамки профессии. Выйдя за них, мы рискуем академической репутацией. И толку-то? Несведущему человеку, охочему до знания, надо 'разжевать и в рот положить'? Если такой охочий, пусть сам разгадывает культурную тайнопись!'

Тайнопись…

В своих заметках о Н. Гумилеве ('Самый непрочитанный поэт', 'Новый мир', # 5, 1990) Ахматова (кому, как не ей, верить в вопросе о Гумилеве?) отрекомендовывала супруга как визионера и пророка, чья поэзия проникнута тайнописью.

Открываем 'Путешествие в Китай' и читаем:

'Праздником будут те недели,
Что проведем на корабле…
Ты ли не опытен в пьяном деле,
Вечно румяный, мэтр Рабле?
‹…›
Будь капитаном. Просим! Просим!
Вместо весла вручаем жердь…
Только в Китае мы якорь бросим,
Хоть на пути и встретим смерть!'

Возможны две гипотезы. #1 – жизнелюбивый наивный юноша запал на жизнелюбивость Рабле. #2 – юный ученик признал в Рабле метафизического учителя.

В пользу #1 говорит молодость Гумилева. В пользу #2 – то, что Рабле вызывающе антиромантичен в своей вульгарной жизнелюбивости. Это должно бы было оттолкнуть от него восторженного романтика. К услугам которого множество других (столь же жизнелюбивых, но менее антиромантичных) кандидатов на 'капитанство'. Что же касается молодости… А разве молодость Байрона или Лермонтова исключает то, что их поэзия проникнута тайнописью?

Гумилев, учась в Сорбонне с 1906 по 1908 год, слушал лекции по старинной французской словесности, занимался средневековыми хрониками, рыцарскими романами и – оккультизмом.

Из книги Л. Гортунга ('Неизвестный портрет Гумилева', М., 1996) узнаем, что Гумилев в рассматриваемый период 'много читал Элифаса Леви и даже пытался испробовать на себе его каббалистические рекомендации'. Есть и другие свидетельства особого увлечения Гумилева именно оккультизмом Леви. Установив это, движемся дальше.

Для Элифаса Леви Рабле – величайший маг, один из немногочисленных 'Истинных адептов' (Eliphas Levi, Transcendental Magic: Its Doctrine and Ritual, L., 1896, p. 310, 344).

Цепочка 'Гумилев – Леви – Рабле' – налицо. Гумилев 'запал' не на брутальность Рабле, а на его метафизику. А тут еще – и подчеркиваемая поэтом особая опытность 'капитана Рабле' в 'пьяном деле'. Николай Степанович – никак не поручик Ржевский, правда?

Оракул Бутылки у Рабле, его Священная Бутылка Гермеса-Трисмегиста… Сие неизымаемо из традиции сакрального пьянства, в котором, по словам Гумилева, особо 'силен' Рабле как метафизический 'капитан'.

В написанном позднее манифесте 'Наследие символизма и акмеизм' Гумилев опять говорит о Рабле как 'мэтре' (одном из столпов акмеизма). В статье о другом столпе акмеизма – Теофиле Готье – Гумилев обсуждает безудержное раблезианское веселье. Налицо прямая параллель с Бахтиным. С его раблезианской 'смеховой культурой'. Рабле для Гумилева – не увлечение молодости и не дань обычному жизнелюбию.

Скажут: 'Мало ли в какие 'метафизические тяжкие' пускались поэты вообще, а уж декаденты в особенности!'

Согласен. Но предлагаю, тем не менее, приглядеться и к определенным эксцессам этого самого декаданса. И – к человеческим судьбам, как бы вращающимся вокруг подобных 'эксцессов'.

М. Бахтин встречался с Н. Гумилевым и А. Ахматовой на заседаниях Религиозно-философского общества (см. сборник 'Анна Ахматова в записях Дувакина')… Цепочку 'Религиозно-философское общество – кружок Мейера-Бахтина' мы уже рассмотрели. Что еще надо рассмотреть? То, как гумилевский акмеизм плавно перетекает в так называемый 'адамизм' ('учение о новой земле и новом Адаме')? То, как Религиозно-