Суть времени. Том 1

советское предприятие было предприятием общинного типа — со своей социальной средой, со своими профилакториями, санаториями и прочим. И советский дворик, где играл граммофон, был частью того же самого индустриального коллективизма.

То есть русские не только создали и сохранили аграрный коллективизм в новых формах колхозов (обо всех недостатках которых можно говорить сколько угодно, но ведь у них были и серьезные преимущества, а вот об этом говорить не любят). Они же еще создали новый индустриальный коллективизм. А затем и новый постиндустриальный коллективизм стали создавать понемножку.

И процесс классической модернизации носил по отношению к русскому, советскому обществу характер скорее эрозии. Наверное, Петр проводил классическую успешную модернизацию, раннюю. Наверное, Столыпин проводил полуклассическую неуспешную модернизацию, позднюю. Но Сталин, Ленин до тех пор, пока еще был идеологический нагрев, явно шли не в сторону классической модернизации (на которую, что греха таить, они заглядывались). Весь русский процесс, вся русская история, вся необходимость сделать что-то мобилизованно вели их в другую сторону. И сейчас надо ответить — в какую?

Чем был русский прорыв? Вот это знаменитое «русское чудо» — кроме цифр, чем оно было еще? Что оно значит с социальной, философской и иных точек зрения? А если это любовь (был такой сентиментальный советский фильм «А если это любовь»)? А если там, внутри вот этих четырех уровней: фактов, смыслов, недообнаруженного и отброшенного (подробнее я буду говорить об этом в следующих передачах) — находилась в зачатке тайна другого способа развития — развития без сокрушения коллективизма?

Поскольку энергия способа развития за счет разрушения коллективизма у же исчерпана, а постиндустриальное общество, являясь в каком-то смысле повтором доиндустриального, вообще требует неких новых форм коллективизма, может оказаться, что русские-то знают, как развиваться без сокрушения коллективизма. Как развиваться альтернативным Модерну путем.

А если они это знают, а Модерну наступает естественный кирдык… Ведь если он наступает на Западе, то на Востоке будет все то же самое. Ну, доразовьются они до prosperity (процветания) некоего суррогатно- западного уровня, а машинка-то остановится! Если вообще впереди только остановка и регресс через архаизацию, то единственный шанс человечества сохранить развитие — а значит, свое бытие в XXI веке — связан с русским советским наследством, совершенно по-новому понятым.

Тогда вопрос заключается в том, должны ли мы гордиться делами своих отцов и дедов? Конечно, должны.

Сейчас стала самой модной тема: «Ну, что все Кургинян о прошлом да о прошлом! Нас интересует будущее!»

Но при поломанном прошлом невозможно двигаться в будущее. Бывают, конечно, прыжки в утопию. Но даже близко не видно, в какую утопию собираются прыгать. К тому же в утопию прыгают, все-таки оттолкнувшись от чего-то. Не утопия нужна. Нужно найти внутри гипертекста под названием «Факты, смыслы, недообнаруженное и отброшенное» послание. То послание, которое адресовано мировому будущему.

Я много езжу по миру и наблюдаю некую сложную амальгаму чувств, которую вызывает у мира Россия. Основополагающее чувство — презрение. Презрение к стране, отбросившей свое прошлое, к стране, двигающейся в коррупционизм, бандитизм. Это презрение имеет одни оттенки в Индии или Китае, другие оттенки в Европе и Соединенных Штатах, третьи оттенки в исламском мире… Но внутри этой сложной амальгамы чувств, среди которых доминирует презрение, есть одновременно какое-то затаенное ожидание: а вдруг? «А вдруг русские дурят-дурят, а потом возьмут, да и вынут из кармана что-нибудь такое, что для всего мира окажется абсолютно новым и одновременно узнаваемым? И что если это новое и одновременно узнаваемое спасет мир? Русские, конечно, опять набедокурят, огромной ценой проторят опять какую-нибудь дорогу. Но мы за ними по этой дороге пойдем и, глядишь, куда-нибудь да и доползем. Может быть, исторический процесс и продлится. А как без него? Может быть, развитие и продлится. А что делать, если формы модернистского развития исчерпаны?»

Но что мы можем сказать об этом послании, об этой тайне, содержащейся внутри нашей истории, кроме того, что мы, развиваясь, сохраняли коллективизм? «Смотрите: вот здесь коллективизм… вот здесь опять коллективизм, уже индустриальный…» А был ли коллективизм где-нибудь еще? Да, японцы создают компании и корпорации, используя в том числе наш, советский, коллективистский опыт. Но русские-то создали ведь нечто гораздо более интересное! И в системах образования было нечто абсолютно новое.

Однако эти виды новизны, связанные с социальным творчеством, не исчерпывают всей творческой новизны, находящейся внутри советской обветшалости, советских ошибок, советских несуразностей — и советского героизма. Там, внутри всего этого, находится нечто еще более важное. И это важное необходимо обсудить прежде всего. Потому что если уж играть, то по-крупному, потому что иначе русские играть не могут…

Что больше всего проклиналось из «идиотизмов» советской эпохи? Идея «нового человека». «О, они не понимают, что человеческая природа есть константа, что человеческая природа есть данность, что человека нельзя менять, преступно менять. А они хотят человека изменить! Почему? Потому что у них абсурдный порядок и им для этого абсурдного порядка нужен абсурдный человек. Они с нормальным человеком не могут ничего поделать. Они не знают, что с ним делать, и выдумывают нового».

Открываю книгу «Иметь или быть» Эриха Фромма, одного из величайших философов и психоаналитиков XX века, смотрю на первые цитаты: «Чем ничтожнее твое бытие, чем меньше ты проявляешь свою жизнь, тем больше твое имущество, тем больше твоя отчужденная жизнь»[7].

Кто сказал эти великие строки? Карл Маркс.

А вот другой автор: «Действовать — значит быть». А это кто? Лао-Цзы.

В том, что было сделано в Советском Союзе в связи с созданием нового человека, есть что-то безумно важное. Эрих Фромм фактически пишет о том, что мы потеряли, о наших ошибках, не анализируя которые мы не достигнем ничего.

Социализм и коммунизм очень скоро превратились из движения, целью которого было построение нового общества и формирование нового человека, в движение, идеалом которого стал буржуазный образ жизни для всех, а всеобщим эталоном мужчин и женщин будущего сделался буржуа.

«Предполагалось, что богатство и комфорт в итоге принесут всем безграничное счастье. Триединство неограниченного производства, абсолютной свободы и безбрежного счастья составило ядро новой религии (модерна. — С.К.)…Нет ничего удивительного в том, что эта новая религия дала ее приверженцам жизненную силу…».

Но вскоре выяснилось, что бесконечное потакание своим потребностям, набирание очков удовольствия просто ничего не дает. Что это все чревато гигантским крушением. Эрих Фромм называет это крушением эпохи Больших Надежд. Крушением надежд модерна. Тех самых надежд, которые мы сейчас хотим снова возбудить в людях.

«Приехав в Осло для присуждения Нобелевской премии мира за 1952 год, Альберт Швейцер призвал мир „отважиться взглянуть в лицо сложившемуся положению… Человек превратился в сверхчеловека… Но сверхчеловек, наделенный сверхчеловеческой силой, еще не поднялся до уровня сверхчеловеческого разума. Чем больше растет его мощь, тем беднее он становится… Наша совесть должна пробудиться от сознания того, что чем больше мы превращаемся в сверхлюдей, тем бесчеловечнее мы становимся“».

О чем здесь идет речь?

О том, пишет Фромм, что целью жизни по новому мифу (который сейчас особенно активно насаждается у нас, но который становится мифом постмодерна или мифом отказа от этики модерна) «является счастье, то есть максимальное наслаждение, определяемое как удовлетворение любого желания или субъективной потребности личности» (Фромм называет это радикальным гедонизмом). И что «эгоизм, себялюбие и алчность, которые с необходимостью порождает данная система, чтобы нормально функционировать, ведут к гармонии и миру».

Фромм недоумевает: до определенного времени, пишет он, когда внутри модерна возникла уже червоточина постмодерна, это было абсолютным абсурдом. «Хорошо известно, что в истории человечества богатые следовали в своей жизни принципам радикального гедонизма. Обладатели