марксистском языке, мы сталкиваемся с пятнадцатью разночтениями. Позже я попробую показать, что о марксизме думает, например, Фромм. А рядом существуют другие представления о марксизме. Марксизм уже разошелся по массе ниш и лакун. И что? Западное левое движение не разгромлено в мире? Оно не держалось только на нас? Оно не потеряло всяческую дееспособность после того, как мы рухнули? Есть оно, это левое марксистское великое поле? Почему левые во всем мире не говорят на марксистском и неомарксистском языке, если он обладает такой высокой коммуникативной способностью, такой высокой убедительностью? Значит, почему-то он ею не обладает?
Ровно настолько, насколько я люблю советский язык, я люблю и язык марксистский. Я восхищаюсь Марксом! Но это же невозможно один к одному сейчас применить по той же самой причине — потому что это рухнуло. К советскому обществу, к советской стране, к советской истории есть одна критическая претензия — что это рухнуло. Но это очень серьезная претензия. Оно же почему-то рухнуло.
И когда мне бесконечно повторяют, что оно рухнуло, потому что вкрались несколько предателей, которые это все сделали: Горбачев, Яковлев… Все так… Вкрались.
Но, во-первых, их пропустили на эти посты.
Во-вторых, в партии были системы самозащиты? Была партийная разведка. Были пленумы. Были съезды. На XXVIII съезде КПСС в 1990 году все уже было ясно про Горбачева. Он уже растоптал все. Он остался Генеральным секретарем КПСС? И что, я должен сказать, что все члены съезда были агентами ЦРУ? Но это же смешно.
Съезд народных депутатов СССР, Верховный Совет СССР не переизбрали другого президента Советского Союза. Они имели все права. Почему этого не было сделано?
КГБ СССР не отсек врагов советской власти и советского общества. Почему он их не отсек, а, наоборот, проводил по всем возможным каналам?
Что произошло с системой? Это же было системное заболевание, высшим проявлением которого была деятельность Горбачева. Но Горбачев — это только высшее проявление некоего системного заболевания. Что это было за заболевание? Что произошло с советским обществом, с советскими смыслами?
Если мы говорим о восстановлении советских смыслов, что имеется в виду? Мы начнем восстанавливать советские смыслы в том виде, в каком они были когда? В двадцатые годы? При Сталине? При Хрущеве? При Брежневе? В каком именно их модусе? У них же было много различных модификаций. И если они не сработали и позволили разрушить страну, то кто сказал, что восстановление их, и даже создание страны на их основе, не обернутся таким же, а может, еще более быстрым фиаско?
Может быть, кто-нибудь этого и хочет? Может быть, кто-нибудь из наших врагов на Западе как раз и думает, что надо бы еще разок собрать это все на такой вожделенной для них «совковой», как они это называют, основе, и дать этому «совку» окончательно рухнуть под фанфары.
Нам все время приходится заниматься системой управления клубом «Суть времени» — системой управления небольшой организацией… Но вы вдумайтесь в бред, появляющийся иногда на форуме нашего сайта, согласно которому, с одной стороны, идеалом во всем является Сталин — сталинская страна, сталинская система управления и так далее. А с другой стороны (видимо, по причине того, что идеалом является Сталин), начальство надо посылать на три буквы.
Вы понимаете, что это шизофрения? Что это абсолютный аналог того, что когда-то говорил Владимир Соловьев о революционных демократах: мол, они твердо убеждены, что человек произошел от обезьяны, следовательно, все люди братья.
Я понимаю, почему начальство положено посылать на фиг классическому либералу — человеку, который считает, что он сам себе царь… Как в «Воскресении» у Толстого. Человека спрашивают:
— А царя-то ты признаешь?
— Отчего не признавать? Он себе царь, а я себе.
Но соединение сталинизма с сетевыми вольностями — это постмодерн. Это и есть пузыри регресса.
Ну, так что же мы сделаем в масштабах тяготеющего к «советскому» общества, все равно неоднородного, привыкшего к определенным вещам, существующего в сегодняшней ситуации, в условиях интернета и пр.? Под какую такую «сталинскую гребенку» мы его подстрижем?
Сталин — очень крупный идеолог и политик. Неужели кто-нибудь думает, что он в 2011 году стал бы стричь все так, как можно было стричь в 1930-м? Другая реальность. Другое мышление. А главное, процесс-то разрушения «Вавилонской башни» уже произошел. Ну, остался советский осколок. Ну, попытался его Зюганов так или иначе модифицировать. Ну, создана на этой основе одна из ниш. А рядом есть другие ниши, есть эклектика этих ниш. А над этой эклектикой сидят либероиды, смотрят на это, называют все это «опарышами», презирают и говорят: «Управлять будем вечно. Вечно…»
В условиях, когда неслиянны эти языки, когда невозможно создать единый язык, а значит, и мощную коммуникацию в пределах большинства… Все, надеюсь, понимают, что язык — это средство коммуникации? И мир не придумал других средств. Я, разумеется, имею в виду политический язык. Если этого языка нет и все говорят на двунадесяти языках, мы так и будем терпеть фиаско…
«И будем мы этим управлять, как хотим и сколько хотим», — говорят либералы.
Это не политическая проблема? Это не является главной политической проблемой, ради которой мы собрались? Есть другие проблемы? Какие?
Как только здесь возникнет политико-лингвистическое единство, как только все это спаяется по- настоящему, — все, не будет никаких либероидов и ничего другого, страна повернется, будет осуществлено очередное русское чудо, и она пойдет в нужном направлении.
Как только — так сразу…
Но вы понимаете, о каком «как только» идет речь? Каков уровень амбиции? Я бы с удовольствием его занизил до предела, но нет возможности. Болезнь такова, что либо нужно применять вот эти самые фантастические и амбициозные средства, либо согласиться с тем, что больной скоро умрет. А при этом лгать самому себе, извлекая из процессов какие-то малые лакомости: депутатские мандаты или что-нибудь еще. Я не хочу этим заниматься.
А теперь подумаем о языке. В сущности, язык для меня, как для политика, конечно же, является, прежде всего, средством коммуникации. Я же вижу, вижу на практике, что огромное количество позитивных, духовных, недовольных сегодняшней ситуацией людей начинает конфликтовать друг с другом потому, что у них нет прочного, эффективного, единого политического языка. И если не будет этой коммуникации, какая политическая организация? Какие политические победы? Какой политический субъект?
Значит, коммуникации нужного качества нет.
Нужен язык.
Язык опирается на смыслы, символы, образы и все остальное. Отдельно надо обсуждать эту проблему в следующих программах — не в следующих сериях этой передачи, а в следующих новых программах.
А смыслы все связаны с метафизикой. Нет языка без метафизики. Ну, нет его.
Произошло самое страшное. Схему управления можно восстановить за 10 дней. Единство языка и смысла так быстро восстановить нельзя.
Не будет метафизики — не будет смысла — не будет языка — не будет коммуникаций.
Соответственно, возникает эта проклятая метафизическая задача в качестве основной и ничем не заменяемой. Нельзя обойти эту точку.
Это вовсе не ситуация, в которой Сергей Ервандович Кургинян, по его особой любви, театральной или какой-то еще, к подобного рода заморочкам, хочет всех затащить в какую-то метафизическую пещеру. То ли платоновскую, то ли похуже. Это абсолютно трезвый взгляд политика на то, что либо надо лечить заболевание предлагаемым средством, либо признать заболевание вообще неизлечимым никакими средствами. Других средств нет.
Те, кто признает это, идут за нами. Те, кто этого не признает, идут другими путями. Мы можем быть с ними глубочайшими союзниками, глубочайшими попутчиками, друзьями, братьями, гражданами одной страны, имеющими общей целью величие нашей Родины… У нас может быть глубокая дружба…
Но у нас другой путь.
Наш путь — метафизика ради смыслов, языка и коммуникаций, а не метафизика вообще ради того, чтобы подразвлечься разного рода сложностями.
Нам метафизика нужна так, как слесарю отвертка, чтобы вывернуть винт. Я понимаю, что так
