Хелен жила в большом, старом доме в стороне от дороги. Кажется, все мои приятели жили в больших домах, все, кроме нас. Немудрено, что у меня развился комплексом неполноценности. Но дом Хелен выглядел отнюдь не на миллион долларов. Кусты и клумбы одичали, тропинка заросла одуванчиками. Навес как-то скособочился. Дядя Тед сказал бы: «Стыд и позор».
Я оставил велосипед снаружи, за воротами. Попытался было открыть калитку, но она не поддавалась. Ну, для меня это, сами понимаете, не помеха, я перемахнул через забор. На крыльце нажал кнопку звонка, он заверещал в глубине дома. Прямо ужастик какой-то, фу-ты ну-ты! Но, надо вам сказать, я действительно струхнул. Ответа не было, и я решил обойти дом вокруг.
— Карим, Карим, — над головой у меня раздался торопливый, тревожный голос Хелен, она высунулась из окна.
— Эй, привет, — крикнул я. — Я просто хотел повидаться.
— Да, я тоже!
Я разволновался. Вечно мне нужно все и сразу.
— А чего ж тогда? Ты что, выйти не можешь? Или Джульету репетируешь?
Вдруг голова её дернулась, и Хелен как будто втащили назад в дом. До меня долетела приглушенная перебранка — голос был мужским — и окно со стуком опустилось. Потом задернули занавески.
— Хелен, Хелен! — позвал я.
Открылась дверь. Там стоял отец Хелен — здоровяк с черной бородой и могучими руками. Я представил себе его волосатые плечи, и, что ещё отвратительнее, волосатую спину, как у Питера Селлерса и Шона Коннери. (У меня был список актеров с волосатыми спинами, который я его постоянно пополнял новыми экземплярами). И тут я побледнел, но, видно, недостаточно, потому что Волосатая Спина спустил с поводка пса, датского дога, мать его растак, и он заинтересованно потрусил ко мне с разинутой пастью, огромной, как пещера. Зубы — не зубы, а зазубренные желтые клинья — с трудом помещались в эту пасть, увешанную тягучими нитями слюны. Я сложил руки перед грудью, чтобы псина не могла их откусить. Может, в этой нелепой позе я напоминал лунатика, но поскольку руки могли мне понадобиться для других целей, мне было плевать, как я выгляжу, хотя обычно я фанатично слежу за этим, будто весь мир только и делает что непрерывно следит за мной и ждет, не допущу ли я какую-нибудь оплошность в самых сложных и не предназначенных для чужих глаз ситуациях.
— Не вздумай больше таскаться к моей дочери, — сказал Волосатая Спина. — Она не встречается с мальчишками. Тем более с китаезами.
— А, ну ясно.
— Ясно?
— Ну да, — сказал я негромко.
— Мы не хотим, чтобы вокруг дома шлялись черномазые.
— А что, много шляется?
— Кого?
— Черномазых.
— Где?
— Вокруг дома.
— Нам это не нравится, — сказал Волосатая Спина. — Сколько бы черномазых тут не шастало, нам это не нравится. Мы — сторонники Еноха[28]. Только попробуй тронь мою дочку, я твою черную лапу всмятку молотком раздроблю! Молотком!
Волосатая Спина хлопнул дверью. Я попятился, повернулся и пошел. Дегенерат волосатый. Мне дико хотелось ссать. Я посмотрел на его машину, большой «ровер». Спустить бы шины. На это уйдет несколько секунд, потом пустить струю в окно, и если он выйдет, сигануть через забор быстрее, чем кошка в форточку. Я уже шагнул к «роверу», когда вдруг понял, что Волосатая Спина оставил меня наедине с псиной, которая обнюхивала сейчас кучу в нескольких ярдах от меня. Потом двинулась ко мне. Я стоял, притворяясь камнем или деревом, потом робко повернулся к ней спиной и сделал пару шагов, как будто пробирался по крутой, опасной крыше. Я надеялся, что Хелен откроет окно и окликнет меня или собаку.
— Ну, Хелен, Хелен, ну же, — бормотал я.
Мои мягкие слова, видно, возымели действие на собаку, потому что за спиной возникло какое-то движение, и на плечи мне легла странная тяжесть. Да, это были собачьи лапы. Ее дыхание обожгло мне шею. Я сделал ещё шажок, псина тоже. Теперь я понял, что у него на уме. Он решил меня трахнуть — на это указывали быстрые толчки сзади. Уши у него были горячими. Толчки ускорялись. Теперь он меня вряд ли укусит, подумал я и решил делать ноги. Псина содрогнулась.
Я бросился к воротам и перевалил через забор, порвав о гвоздь розовую рубашку. Очутившись в безопасности, я набрал камней, и пару раз попал в пса. Один удар пришелся по черепу, но он даже внимания на это не обратил. Я влез на велосипед, и сняв пиджак, обнаружил, что сзади он испачкан собачьей спермой.
Я был чертовски не в духе, когда затормозил возле крыльца Джин. А Джин всегда заставляет гостей снимать у дверей обувь, чтобы ей не протерли до дыр ковер, наступив на одно и то же место дважды. Однажды, когда мы были в гостях, папа спросил:
— У вас тут что, индийский храм? Или собрание безногих, которых оскорбляет один вид чужих ботинок?
Они так тряслись над каждым новым приобретением, что сиденья их машины, купленной три года назад, до сих пор томились под пленкой. Папа любил обернуться ко мне и сказать:
— Да мы с тобой в этой машине как сыр в масле катаемся, правда, Карим?
Умеет он меня рассмешить, папка-то.
Этим утром я должен был вести себя учтиво и непринужденно, эдакий Дик Дайвер собственной персоной, но с собачьей спермой на спине, босиком, и при том, что я нестерпимо хотел писать, роль фицджералевского персонажа требовала от меня неимоверного напряжения. А Джин повела меня прямиком в гостиную, усадила на диван, в прямом смысле слова усадила, крепко надавив мне сверху на плечи, — и отправилась за Тедом.
Я подошел к окну и выглянул в сад. Летом, в пору расцвета обогревательного бизнеса, Тед и Джин устраивали здесь грандиозные приемы, действа, как называл их Тед. Мой брат Алли, Тед и я ставили на лужайке большую палатку и, затаив дыхание, поджидали, когда прибудут светские дамы и джентльмены из Южного Лондона и Кента. Крупнейшие инженеры-строители, управляющие банком, бухгалтера, политические деятели и бизнесмены местного значения съезжались со своими женушками и потомством. Мы с Алли носились среди душной толпы, воздух густел от обилия одеколона и духов. Мы подавали коктейли, разносили клубнику, сливки, пирожные, сыр и шоколад, и иногда в знак благодарности женщины щипали нас за щеки, а мы лазили под юбки к их дочерям.
Мама и папа всегда чувствовали себя на таких сборищах не в своей тарелке, и относились свысока к великосветскому обществу, где тебя оценивают по весу твоего кошелька. До них никому не было дела, а им были неинтересны гости. Почему-то они вечно оказывались не так одеты, и вид имели немного потертый. После галлона «Пиммс» папа обычно предпринимал попытки обсудить истинный смысл материалистического учения, и как так получилось, что мы живем в век материализма. Дело в том, говорил он, что мы недооцениваем роль индивидуума и красоту каждой отдельно взятой личности. Наш материализм воспевает исключительно алчность, алчность и жажду власти, а не бытие и структуру вещей. Подобные рассуждения не встречали горячей поддержки у гостей тетушки Джин, и мама при помощи тайных знаков и жестов пыталась поскорее заткнуть папе рот, пока он не впал в депрессию. Маму все тянуло незаметно спрятаться за спины, не выделяться, тогда как папа любил быть в центре внимания, как жонглер на похоронах.
В такие дни Тед и Джин становились королем и королевой своего маленького государства — богатые, влиятельные, могущественные. Джин блистала в роли хозяйки — деловой и одновременно романтичной, беря на себя труд всех перезнакомить. Она была местным генератором любви, посредником в бесчисленных интригах, она выносила предупреждения, давала советы, мирила и укрепляла браки, в которых не сомневалась, и разрушала до основания те, что казались ей неподходящими. Ей было ведомо все, что касалось постельных дел.
Джин казалась неприступной, пока не завела роман с хилым двадцативосьмилетним членом местного совета Тори из старинного, уважаемого буржуазного рода Севеноукс. Он был настоящим девственником,
