«Уходи! Уходи из моей жизни!». Пациент был крайне обеспокоен и находился в состоянии неконтролируемой тревоги, пытаясь изгнать монстров, внедрившихся в его сознание. Ладони все еще закрывали его лицо. Он постоянно раскачивался всем телом, как ребенок, играющий в шофера. Больной был одет в белую мятую рубашку с пуговицами, застегнутыми не на те петли. Волосы у него были растрепаны, свидетельствуя о том, что человек совершенно не следит за собой и находится в состоянии самозабвения.
Голос за кадром спросил:
— Что вас так угнетает?
Звук был слабый, но понять разговор было можно.
— Я боюсь! Я боюсь! Помогите! Мои дети сейчас умрут! Помогите мне убрать их отсюда! — кричал, задыхаясь от страха, пациент. Голос за кадром настойчиво требовал ответа.
— Я пришел, чтобы помочь вам. Успокойтесь. Что вас тревожит?
— Я нахожусь в доме, который рушится, — отвечал потрясенный человек. — В доме, который разрушает сам себя. — Вслед за этим больной заговорил с людьми, которых только он мог видеть и слышать. — Нет! Не умирайте! Меня сейчас засыплет! Не оставляйте меня без воздуха!
Люди, собравшиеся на стадионе, сидели молча. Некоторые стали чувствовать нехватку кислорода. Мы тоже сидели так, словно у нас комок в горле застрял. Пациент пояснил, что отдельные детали конструкции начали отчаянно бороться друг с другом. Мы были в полном замешательстве. Никто ничего не понимал. Мы никогда не слышали, чтобы части дома вступали между собой в борьбу.
Это была высшая точка сумасшествия. Не понимали мы и цели, которую режиссер преследовал, показывая хаос в психике этого человека. Не знали мы также, был ли оператор профессиональным психиатром, собиравшимся позднее использовать отснятый материал для анализа заболевания и лечения больного. Может быть, сейчас появится учитель и вылечит этого пациента, думал я.
— Расскажите мне о ваших видениях, — попросил голос за кадром.
Пациент, не отнимая ладоней от лица, сообщил:
— Потолок кричит: «Я самая главная часть в доме! Я его защищаю, защищаю от солнца и бурь!»
Автор фильма, пытаясь получить как можно больше информации о галлюцинациях пациента, продолжал настаивать:
— Расскажите еще. Чем больше вы говорите, тем лучше будете себя чувствовать.
Пациент, согнувшийся в три погибели от страха, воскликнул:
— Произведения искусства оглушают меня! Они протестуют, протестуют без конца!
— Что они говорят?
— «Мы — единственные в этом доме. Мы самые дорогие. Все, входящие через главную дверь, рассматривают нас и восхищаются нами в первую очередь». — Обливаясь холодным потом, пациент попытался изгнать голос, который его оглушал: — Уходи из моего сознания! Оставь меня в покое!
В этот момент я вспомнил самого себя на крыше здания «Сан-Пабло». Я не терял рассудок, меня не преследовали галлюцинации и я не чувствовал себя умирающим, погребенным в фантасмагории подземной тюрьмы вместе с моими детьми. Если я пережил неописуемую драму, то представьте себе скорбь этого человека, который пересек все границы безумия. Его скорбь заставила вздрогнуть и меня, и всех присутствующих на стадионе. Моника, также имевшая опыт спуска в глубокие ущелья духовной нищеты, заговорила испуганно и едва слышно:
— Как может человеческий ум опускаться до такого уровня отчаяния?
Страдание, показанное на экране, было так велико и так овладело нашим вниманием, что мы на какое-то время забыли о том, что делаем на этом стадионе. Учитель оставался посредине сцены, повернувшись к нам спиной. Он внимательно смотрел на экран. Чувства, которые он испытывал, было невозможно определить. Он, надо полагать, соболезновал несчастью, которое показывали на экране с чудовищным натурализмом.
А пациент, сидя лицом к стене, продолжал говорить:
— Никто меня не понимает! Только лекарства дают! — Потом он сообщил о том, что мебель хотела заняться каннибализмом, поедая другие части дома, и прокричал: — Мебель в порыве ярости хочет проглотить произведения искусства! Кричит им: «Я единственная часть обстановки, достойная этого дома! Я обеспечиваю комфорт! Я украшаю!».
Я бросил взгляд на администраторов группы ведущих и заметил, что они улыбаются. Подумалось, что такая реакция на увиденное просто невозможна. Эти морды явно знают, что конец фильма будет счастливым и радостным. Не психопаты же они. Как кто-то может улыбаться, видя несчастье другого?
В финале фильма пациент испытывал настоящий ужас. Из подвала дома слышался самонадеянный, жуткий и властный голос. Оператор, заинтересованный в том, чтобы заснять самые мелкие проявления больной психики пациента, повторил вопрос:
— Кто вас беспокоит?
Пациент повернулся к камере спиной, убрал ладони с лица и оперся ими о стену. Он задыхался; грудь его тяжело вздымалась. Оператор безжалостно настаивал:
— Расскажите об этих привидениях. Это ваш единственный шанс избавиться от этих монстров.
Пациент вернулся к тому, с чего начал.
— Я боюсь! — кричал он. — Я боюсь! Сундук грозится разрушить все! Грозится сожрать всю постройку! Ревет трубным голосом: «Я все финансирую! Я купил вас всех, я дал вам жизнь. Склонитесь пред моим могуществом! Я бог этого дома!»
Дыхание пациента свидетельствовало о том, что он астматик. Я никогда не видел человека в таком плачевном состоянии. Никогда не видел человека, столь нуждающегося в помощи. У меня едва не остановилось сердце. В этот момент, пытаясь выйти из подземной тюрьмы, пациент повернулся лицом к камере и начал безысходно кричать:
— Мы все умрем, погребенные под землей. Я боюсь! Я боюсь! Спасите! Все рухнет.
Поскольку его лицо впервые не закрывали ладони, оператор показал его крупным планом. Лицо пациента, отражающее панический страх, увеличилось до размеров гигантского экрана. Когда мы увидели это лицо, рухнул не его дом, рухнул наш мир. Земля ушла у нас из-под ног. Мы дрожали. Онемели. Были парализованы. Сцена была невероятной, сюрреалистической. Пациентом в фильме оказался наш учитель…
Моя реакция внешних проявлений не имела, внутри же все бушевало. Поддавшись панике, мой внутренний голос вопил: «Этого не может быть! Мы шли за нервнобольным, за психопатом. Это невозможно!» Социологический проект рухнул. Нас провели. Революционный порыв оказался очевидным недугом. Я не понимал, охвачен ли я яростью по отношению к тому, за кем шел, или сочувствием к его беде. Было непонятно, то ли я ненавижу себя, то ли не знаю, куда деваться от стыда.
Аудитория молчала. Так же как и я, люди не могли поверить, что учитель и персонаж фильма — это один и тот же человек, поскольку, несмотря на внешнее сходство, у того, кого мы считали своим учителем, борода была чуть короче. Мои друзья взяли друг друга за руки, желая прервать сон, который им не хотелось видеть.
Ведущий, дабы не оставалось никаких сомнений, жестом велел включить микрофон продавца грез. И, словно председательствуя на суде инквизиторов, спросил:
— Можете подтвердить, что персонаж фильма — это вы?
На стадионе воцарилась тишина. Нам очень хотелось, ну просто очень хотелось, чтобы он сказал «нет». Что это обман, что это его двойник, или, кто знает, может быть, брат-близнец. Но, оставаясь верным своей совести, он повернулся лицом к аудитории, задержал взгляд на группе своих друзей и, прослезившись, ответил без обиняков:
— Это я. Да, это я.
После чего ему сразу же отключили микрофон. В этом не было необходимости, поскольку защищаться он не собирался.
Изобразив на лице издевательскую гримасу, ведущий печальным голосом сказал:
— Сумасшедший.
Потом с удовлетворением покачал головой, повернулся лицом к телевизионной камере, снимавшей мероприятие, и заносчиво продолжил:
— Сеньоры, мы установили личность человека, будоражившего наш славный мегаполис. Установили,
