Я улегся и мгновенно заснул. А когда проснулся — был уже поздний вечер. Белые верхушки холмов еще были освещены невидимым снизу солнцем, но этот свет забирался все выше и выше и, задержавшись на самой вершине ближнего от нас холма, ушел куда-то еще выше, растворившись в небе.
Я оглянулся по сторонам. Увидел Гулю, сидевшую на каменном бортике колодца. А потом увидел распластанные на каменном склоне монолита ее рубахи-платья: красную, салатовую, зеленую, синюю и еще две, цвет которых в наступившей темноте различить было трудно. Пока я спал. Гуля выстирала свою одежду.
Я провел руками по джинсам. Посмотрел на свою футболку. Задумался.
— Ты уже не спишь? — спросила Гуля, повернувшись ко мне.
— Нет, — ответил я.
— Сегодня ночью будет очень красивое небо.
— Откуда ты знаешь?
— Был очень густой закат, — пояснила Гуля. Спать мне уже не хотелось и, несмотря на надвигавшуюся ночь, мое отдохнувшее тело было наполнено бодростью.
— Хорошо, будем смотреть на небо, — сказал я Гуле и тут же услышал вырвавшийся у нее смешок.
— Ты чего? — спросил я.
— Нет, ничего…
Я встал, подошел к ней.
— Мне сегодня так хорошо… — Гуля подняла свой взгляд на меня, когда я остановился перед нею. — Я хочу, чтобы мне всегда было так хорошо…
Я наклонился к ее лицу, поцеловал ее губы. Любые слова казались неуместными, и я молчал.
— Смотри, смотри! — резко прошептала Гуля, показывая рукой куда-то вверх.
Я проследил за направлением ее жеста и увидел комету с огненным хвостом.
Комета лениво летела в сторону горизонта, но исчезла из виду, так до горизонта и не долетев.
Ночью я вытянул руки вперед, и теплый песок, на который легли мои ладони, показался мне пушистым.
Глава 34
Сон, приснившийся мне под утро, наполнил тело такой бодростью, будто оно только-только созрело для настоящей жизни.
Удивительно легко я поднялся с подстилки. Оглянувшись, увидел те же красивые цветные пятна Гулиной одежды, разложенные по склону уходящего вверх монолита. Самой Гули рядом не было, но ее отсутствие показалось естественным, будто оно входило в ритуал утра, наступавшего для нее часа на два раньше.
Пройдет минут пятнадцать, и она появится, неся в руках объемный воздушный пучок пустынного хвороста, на котором будет готовиться наш утренний чай. Я бы даже не удивился, если б она вернулась, неся в одной руке охотничье ружье, а в другой — убитую лань или молодого сайгака. Правда, это видение уже превращало меня в представителя третьего пола — слабого ребенка, нуждавшегося в защите и уходе со стороны и мужчин, и женщин.
Моя энергия искала выхода, и я, расставив ноги на ширину плеч (повинуясь давно приобретенному от утренней радиозарядки инстинкту) принялся размахивать руками. Потом долго приседал, наклонился в разные стороны. И все с одной только целью — почувствовать себя хоть чуточку усталым. Но не тут-то было. Энергии словно прибавлялось после каждого взмаха рук. Я прекратил зарядку, снова оглянулся по сторонам. И увидел Гулю, вышедшую из-за одного из въезжавших в землю отрогов.
Она несла хворост. На ней была салатовая рубаха-платье. Она шла медленно.
Этот легкий воздушный ком сухих веточек и стеблей казался каркасом для нижнего шара какой-нибудь снежной бабы. А накладывавшиеся друг на друга, уходившие в конце концов сами за себя языки каменных отрогов на заднем плане выглядели искусной декорацией к постановке этого, очевидно, древнего эпоса. Эпоса, в котором все остается незыблемым: и горы, и небо, и песок, и красивая казашка в яркой одежде. И только странник, к которому она идет, является чем-то непостоянным, переменным, как сельское электричество. Красота незыблема, вечна.
Лишь те, что сражаются за нее, за обладание ею — они погибают, исчезают, теряются в песках. Мое присутствие в этой постановке делало постановку несколько модернистской. Я не сражался за обладание красотой. Я вообще не сражался. Я был спасен верблюдицей Хатемой и в конце концов меня подарили, предварительно у меня же испросив разрешения. Подарили красавице Гуле, словно отныне я должен был ее украшать.
Я подумал, что все это, весь этот бесконечный эпос мне очень нравится. Мне даже хочется, чтобы он действительно был бесконечным. Чтобы этот мир, в котором мы сейчас пребывали, по которому мы путешествовали, следуя уже скорее к условной, чем к реальной цели, оставался моим миром, красивым, суровым и в чем-то жестким. Чтобы этот мир не выпускал меня за свои границы.
От спички загорелся хворост, над которым завис котелок. Гуля скатала свои высушенные рубахи-платья и сложила в баулы. Солнце приподнялось над горами. На баул вылез хамелеончик Петрович и застыл, вытянув шею к небу.
Выпив чаю и раскатав на языке по паре соленых сырных шариков, мы отправились дальше извилистой тропкой, повторявшей кривую линию уходивших под землю каменных языков.
Шли долго, только однажды сделав привал для того, чтобы напиться из баллона воды.
Солнце уже опускалось, а горные отроги все не кончались.
И опять был ночлег в узкой ложбинке между двумя каменными языками. И ночь была тихая и звездная. Только утро оказалось недобрым. Еще во сне у меня как-то заныли руки, словно сдавленные в запястьях. А когда проснулся — понял, что руки действительно связаны за спиной. И лежал я на животе, уткнувшись носом в маленькую расшитую ромбиками Гулину подушечку. Я покрутил головой, еще не будучи в состоянии ощутить страх. Я был только озадачен и удивлен.
Я повернулся на бок, потом сгруппировался и не без труда уселся «ванькой-встанькой» — ноги тоже были связаны. Осмотрелся. Гули опять не было рядом, но на песке вокруг подстилки виднелось множество человеческих следов.
«Неужели это Гуля меня связала? — мелькнула сумашедшая мысль. — Я просто надоел ей, вот и решила уйти, а чтоб не догонял — связала…»
Я не успел додумать — откуда-то послышались два голоса, мужской и женский.
Сначала они звучали невнятно, но по мере их приближения, слова стали различимы и я к своему удивлению услышал чистую украинскую речь…
— Що ж ты, дурэнь, не втримав, а? — спрашивал женский голос.
— А! А сама ты? Що? Чом нэ побигла? Всэ тилькы я! — отвечал мужской.
Из-за ближнего отрога эта парочка вынырнула так неожиданно, что меня передернуло. Из груди моей вырвался то ли испуганный выдох, то ли стон — я узнал эти лица. Но пока до меня доходило, где я их видел, они тоже остановились в двух-трех метрах и смотрели на меня недоброжелательно и задумчиво, словно именно сейчас решали мою судьбу.
Эта пауза тянулась несколько минут. Потом чернявый остроносый парень наклонился надо мной — мне показалось, что он хочет меня клюнуть, так как он тянулся ко мне именно носом. Но оказалось — он внюхивался в меня.
— Бач! — повернулся он к своей подруге. — Усэ тило корыцэю пахнэ, а одна рука — икрою! То вин, мабуть, тиею рукою до росийського капитализму доторкнувся!
Его чернявая спутница усмехнулась.
— Чего вам от меня надо? — спросил я, пытаясь ослабить тугость веревки, стягивавшей мои запястья за спиной.
— Та ничего, нэ турбуйтэся, — усмехнулся чернявый. — Побалакаемо, може щось разом зробымо, щось корыснэ для витчызны…
Я уже ясно вспоминал те несколько моментов из прошлого, когда мы даже не то что сталкивались, а просто замечали друг друга. Точнее, теперь уже я понимал, что они за мной следили. Это они все время попадались мне на глаза и на Софиевской площади во время митинга и потом, когда я уже подходил к своему дому. Но как они оказались здесь, в казахской пустыне? Уж не их ли следы сопровождали мое путешествие с момента высадки на каспийский берег со шхуны «Старый товарищ»?.
