В тишине послышалось мне тишайшее шепотливое движение песка — голос пустыни. Я оглянулся на кромку песка, сухим морем лизавшего каменный берег гор.
Никакого движения видно не было, но я уже знал, что медленное движение песка, как и воздуха, невидимо и неощутимо.
— Послухай, — услышал я голос Петра. — Можэ, домовымось якось… Ну так, щоб разом? Алэ щоб бэз усякых там москальськых фокусив!
Я обернулся. Тяжело вздохнул — странным мне показалось, что не я ему ставлю условия, при которых он будет развязан, а он мне.
— Ну так що? — спросил он, выждав минуту.
— Знаете, что, — еще разок вздохнув, ответил я. — Давайте договоримся так: я вас развязываю, но при условии, что не только никаких «москальськых фокусив» не будет, но и никаких «хохляцких»!
Петр пожевал губами, словно принимал какое-то очень важное решение.
— Гаразд, — наконец выдохнул он. — Розвъязуйтэ! Я опять посмотрел на Гулю.
Она кивнула.
Глава 37
До вечера мы прошли не больше десяти километров. Шли молча. Каждый тащил свою поклажу, но у нас вещей оказалось намного больше. Однако ни Петр, ни Галя своей помощи не предложили. Петр нес на плече небольшую лопату, а в левой руке — сумку с длинными лямками, которую при желании, тоже можно было забросить на плечо.
Когда жара спала, мы остановились и положили вещи в одно место.
— Я пойду за хворостом, — сказала Гуля.
Когда Гуля отошла метров на пятьдесят, Галя, бросив на Петра вопросительный взгляд, пошла следом.
Мы с Петром остались вдвоем. Оба молчали. У меня не было желания заговаривать с ним первым, и, видимо, это отсутствие желания было обоюдным.
Петр закурил свою трубку.
— Щэ далэко? — неожиданно спросил он.
— Не знаю. Вы-то сами откуда шли?
— Вид Форту-Шевченко.
— А сколько до него?
— Дэсь дви добы.
— Два дня, что ли? Петр кивнул.
— Ну так место ведь как раз у Форта-Шевченко, — сказал я. — «В трех саженях от старого колодца в сторону моря».
— Цэ я вжэ чув. Алэ ж нэма там ниякого старого колодязя…
— Раньше ведь был. Надо искать.
— Ось и будэш шукаты.
Я посмотрел Петру в глаза. «Зря я его развязал, — подумал. — Добром этот „джоинт вентчер“ не кончится».
Вскоре вернулись Галя и Гуля, каждая принесла по охапке скудного пустынного хвороста. Разожгли костер, поставили над ним треногу с котелком.
Женщины хозяйничали молча, но сообща, и я этому очень удивился. Заметил я и пару косых взглядов Петра, брошенных на свою подругу.
Снова ели кашу на ужин. Молча. Пили чай. Уже темнело, но что-то удерживало нас от сна. То ли бодрость, то ли боязнь оказаться посреди ночи связанным и снова играть в пленников. Сидели молча, и вдруг Галя запела украинскую песню.
Ее голос звучал в этом пустынном месте странно и чужеродно, но красиво. Она пела про казака, отправившегося на войну с турками и там погибшего, и про чернявую красавицу, так и не дождавшуюся своего мужа.
После украинской песни пауза была недолгой — вдруг, совершенно неожиданно для меня, негромким приятным голосом запела Гуля. Она запела по-казахски; и мелодия, и голос оказались в тончайшей гармонии с этим песком и горами. Я вспомнил песню ее сестры Наташи. Конечно, у Наташи голос был ярче и сильнее, но Гулина песня обладала силой эмоционального гипноза. И я замер, слушая и не понимая слов. Она пела долго, а когда замолчала — тишина словно приобрела другое качество, она стала белее и чище.
— А про що цэ ты спивала? — спросила Галя.
— Это песня про две семьи кочевников, встретившиеся на один день в пустыне. В одной семье был сын, а во второй — дочь, которые влюбились друг в друга с первого взгляда. Но их родители связали каждый своего ребенка и разъехались в разные стороны. И когда унесли их верблюды далеко друг от друга, сказал отец своему связанному сыну: «Когда я был таким, как ты, я тоже влюбился в дочь случайно встретившегося нам по пути кочевника. И так же со мной поступил мой отец. Я долго переживал, но в конце концов забыл о своем горе. А потом отец нашел мне невесту, и мы были с ней счастливы. А если б было иначе — у нас бы родился не ты, а кто-то другой». А мать девушки рассказала такую же историю о себе, о том, как она переживала долгие годы и в конце концов вышла замуж по решению своего отца. И только одного не заметили отец влюбившегося парня и мать влюбившейся девушки. Они не узнали друг друга, ведь именно они много лет назад встретились вот так же на один день в пустыне, и их, так же как они своих детей, связанными увезли родители.
Эти две песни не только приблизили вечер, но и словно разогнали взаимные подозрения. Мы неспешно разложили свои подстилки и устроились на ночлег недалеко друг от друга в очередной ложбинке между двух расползавшихся в стороны каменных языков Актау.
Перед тем как заснуть, я долго думал о разных способах преодоления межнациональных барьеров и недоверии. Та атмосфера, которую вдруг создали две песни, уже не казалась мне волшебной. Я видел, что ситуация стара как мир и то, что именно женщины враждующих народов своим пением привносят мир и спокойствие, не столько неожиданно, сколько закономерно. Вот он, универсальный древний способ утихомиривать межнациональные конфликты на любом уровне. Есть, конечно, и другие способы. Украинец Миклухо-Маклай, выйдя на папуасский берег и увидев перед собой взбудораженную вооруженную толпу аборигенов, демонстративно лег спать прямо на песок. Мы никогда не узнаем, что подумали о нем в этот момент папуасы. Трудно представить себе, чтобы Миклухо-Маклай, выйдя на берег, вдруг запел бы папуасам «Розпрягайте, хлопцы, кони». Тут уж, чтобы все кончилось мирно, ему понадобился бы переводчик- синхронист. Да, думал я, песни хороши для улаживания межнациональных конфликтов, но не межрасовых.
Так лежал я, усталый, обнимая рукой уже заснувшую Гулю и посматривая на высокие звезды. Похрапывание Петра казалось мне мирной мелодией, настраивавшей на добрые сны. Я лежал и размышлял в такт этому похрапыванию, пока не уснул.
Глава 38
Сон мой был тяжел и закончился противно до тошноты. Я проснулся от боли в ногах и в руках. Снова руки мои были связаны за спиной, и запястья ныли от впившейся в кожу веревки, которая стягивала их куда крепче прежнего. «Да, — подумал я, — вот тебе и доверился песням». Перекатившись на бок, я некоторое время ничего не мог понять. Передо мной, так же связанные и в тех же позах, лежали и Гуля, и Петр с Галей. От этого зрелища я просто обалдел и на некоторое время забыл о собственных веревках. Все мы бодрствовали, но пребывая в состоянии шока, молчали, мысленно пережевывая происшедшее. В моей голове замелькали разного рода догадки, скорее отвечающие сюжетам фильмов про американских индейцев. Я не видел рядом никого, кто мог бы оказаться хозяином связывающих нас веревок. И эта тишина начинала нагнетать нервный страх перед неизвестностью.
Я заставил мысли замедлить бег. Попытался анализировать спокойно. Если связали и меня, и украинцев, то, может быть, это дело рук каких-нибудь казахов.
Но ведь и Гулю связали? Возможно, они связывали нас ночью и не разглядели ее. А потом ушли до рассвета? И вот скоро вернутся, и тогда, может быть, если это казахи. Гуля найдет с ними общий язык. Может быть, и петь не придется?
