чай и ели хлеб с солью, принесенный Светланой из столовой. Видно, нравилась эта красивая стройная девушка повару Сагаллаеву, л он почти каждый день подзывал ее жестом после ужина и что-нибудь дарил то несколько кусков хлеба, то сахар, то бумажный кулек с сухарями.
Вернувшись к себе, Добрынин услышал знакомый иностранный голос, доносившийся из-за стенки, — опять капитан Медведев сидел возле радиостанции и слушал Америку.
Добрынин разделся и лег. Он уже научился легко засыпать под доносившийся американский голос, тем более что звучал этот голос негромко и монотонно. Он бы и сейчас заснул, но дверь вдруг открылась, и в потоке хлынувшего в комнату коридорного света появился явно взбудораженный Медведев.
— Павел Александрович, — словно запыхавшись, заговорил капитан. — Павел Александрович… Вы не спите? Добрынин поднялся с кровати, включил свет.
— Я на минутку, — Медведев зашел в комнату и присел за стол. — Я тут только что услышал… Значит, так, — он взял себя в руки, сосредоточился и продолжил: — Американцы только что сказали, что на Советскую страну каждый четверг падает в несколько раз больше метеоритов, чем в другие дни…
— Да? — удивился мгновенно освободившийся от сонливости народный контролер. — А как они узнали?
— У них там, — Медведев ткнул правой рукой вверх, — шпионский спутник летает, видно, он и подсчитал… Теперь даже не знаю, что делать! Может, надо в Москву радиограмму послать? Как вы думаете, Павел Александрович? Надо послать? Я только боюсь, может, нельзя было американское радио слушать? А?
Добрынин вдруг почувствовал себя очень важным человеком — капитан Медведев ввалился к нему ночью, чтобы спросить совета.
Задумался народный контролер, почесал рукой затылок.
— Радиограмму надо послать, — твердо сказал он. — Обязательно надо…
— А если нельзя было Америку по радио слушать? — снова спросил взволнованный Медведев.
— А вы, товарищ капитан, скажите, что случайно услышали. Ловили Москву, а поймали Америку. Вот и услышали.
— А они поверят? — засомневался капитан.
— Поверят, — с необъяснимой уверенностью проговорил Добрынин. — Главное — это сообщить им… Капитан кивнул.
— Да, — сказал он после недолгой паузы. — Надо сообщить. Значит, так: надо сообщить и предложить им изменить день запуска.
Посидев еще пару минут, капитан, казалось, уже полностью успокоился и овладел собой.
— Ну, извините, Павел Александрович, что разбудил, — сказал он, поднимаясь из-за стола. — Пойду отрадирую.
Капитан вышел, и буквально через минуту бубнящий американский голос замолк.
Наутро в заводской столовой Добрынин, взяв из раздаточного окошка свою порцию гречневой каши, подсел к Медведеву и поинтересовался, был ли ответ из Москвы на радиограмму.
Капитан был не в духе.
— Ответ? — переспросил он каким-то сонным, вялым голосом. — Разве это ответ? Они только получение радиограммы подтвердили, и все!
— Наверно, обсуждают теперь, — тоном знающего человека сказал на это Добрынин. — У них там постоянно совещания…
Капитан пожал плечами.
Прошло еще несколько дней, а ответ на радиограмму капитан так и не получил.
В четверг со стороны Высоты Ж. прозвучал привычный грохот — там проводился плановый запуск метеоритов. В тот же вечер полковник Ефимов позвонил Медведеву, сообщил об очередной неудаче и, между делом, добавил, что один из метеоритов попал в детский сад на Украине, в Виннице. Погибла воспитательница, дети чудом уцелели.
Снова омраченный Медведев пришел вечером к народному контролеру, и говорили они до двух часов ночи о жизни и о работе. А в два часа, перед тем как ложиться спать, вышли на площадку в туалет и еще, наверно, с полчаса стояли и наслаждались непривычной теплотой воздуха.
Глава 41
Лето уже приблизилось, а может быть, и наступило, ведь не думал ангел во время своего пути о времени гида. Шел он ночами, как когда-то вслед за АрхипкойСтепаном шел в поисках Новых Палестин. А светлое время пережидал в тени деревьев или где-нибудь в поле. И не потому пережидал, что жарко было, а потому, что как только покинул он уже покинутые почти всеми Новые Палестины, вселился в него какой-то прежде незнакомый страх, и этот страх заставлял его зорко всматриваться в видимые линии горизонта и притаиваться на всякий шум или треск веток.
Этот же страх заставлял ангела обходить деревни и избегать встреч с их жителями. Видно, живя в Новых Палестинах, среди людей, сбежавших со своих прежних мест, не задумываясь поверил ангел, что жизнь вне Новых Палестин опасна и непредсказуема, и теперь, бездомный и одинокий, он ощущал даже в самом воздухе притаившуюся для него опасность.
А тем временем приближалось утро, и одновременно с ним приближался ангел к опушке леса. Ныли ноги, утомленные долгой ходьбой. Лес, проступавший сквозь расслаивавшийся предрассветный серый сумрак, казался огромным и густым. И решил ангел там же на опушке отдохнуть, переждать светлое и опасное время. Зайдя в лес, однако не углубившись в него и на десять шагов, прилег ангел на теплую землю и, накрывшись собственной усталостью, задремал.
Дрема еще не перелилась плавно в крепкий сон, когда раздался в воздухе где-то совсем рядом свист, мгновенно заставивший ангела открыть глаза и скинуть с себя теплую обволакивающую усталость. Ощущение опасности оказалось сильнее усталости. Свист усиливался, ангел обернулся и увидел низко над землей летящую пулю, покрытую зеленой патиной, какою покрываются с годами бронзовые статуэтки серафимов, украшающие райские беседки. Пуля летела прямо на ангела, летела необычайно медленно, словно была она уставшей птицей, решившей опуститься на землю и отдохнуть. А когда оставалось до ангела не больше двух шагов, она вдруг стала подниматься и, продолжая так же медленно лететь, исчезла в кронах дальних деревьев, этого леса.
Мгновенно припомнилась во всех деталях первая ночь ангела на земле, припомнился отряд красноармейцев и их усатый командир, решивший убить его, ангела. И пуля, вылетевшая из револьвера и остановленная ангельской рукой. Что он сказал ей тогда, что сказал он этой пуле, перед тем как выпустить ее в мир? Эти слова вдруг, его же голосом произнесенные, зазвучали в памяти: «Если уж ты вырвалась в мир, то не будет от тебя спасенья ни одному человеку, пожелавшему зла другому, и если все на этой земле злом объединены, то и погибнут все, а если не все — то останутся в живых только добра друг другу желающие. А если тебе самой надоест убивать, то убей праведника, и станет он последним, а ты останешься в нем!» Боже, как давно это было! И не то чтобы поумнел с тех пор он, ангел, но с высоты прожитого в этой стране времени видел он теперь всю свою наивность в этом напутствии вырвавшейся в мир пуле. И вот только что она пролетела над ним и, может быть, думала убить его, но что-то остановило ее и заставило продолжить свой полет. Сколько уже лет длится он, этот полет, сколько жизней он унес. И, видно, до сих пор не нашла она праведника. И его, ангела, не убила только что, хотя и могла, ведь после жизни в Новых Палестинах мало в нем, должно быть, от ангела осталось. Видно, ясно стало ей, что, убив ангела, не останется она в нем, а дальше полетит. А значит, что и сам ангел уже не праведник. А если не праведник, то кто же он теперь? Обычный человек этой странной жестокой страны? Господи, как же ты допустил это? Неужели уклад здешней жизни сильнее твоей воли и твоей веры?
Заплакал ангел и снова почувствовал, как окутывает его усталость, только уже не та физическая усталость, накопившаяся в его ногах за долгие ночи пеших переходов, а другая, более тяжелая и вязкая, от которой, хорошо выспавшись, не избавишься. От которой только Господь Бог избавить может. И так захотелось ангелу обратно в Рай, так захотелось укутаться в райскую безмятежность, в облака радости, белые с розовым оттенком, украшающие райское небо. Так захотелось подержать в руках мягкую и теплую райскую паляницу, а потом отломать от нее горбушку и жевать, и слушать ее приятный хруст на зубах. Но как вернуть это время, как вернуться туда, в Рай, к братьям и сестрам? Только один шанс, тот же шанс остался — найти здесь праведника и, пройдясь с ним по его жизни, отвести его к воротам Рая и, может
