Павел Александрович облегченно вздохнул. Стало ясно ему, что принес он добрую новость. Снова присел за стол, взял карандаш.
«А где Светлана?» — письменно спросил он.
«На кухне моет посуду для завтрака», — написал Сева.
Добрынин взял у него карандаш, вложил его в почти онемевшие пальцы.
«Совсем скоро будет новый повар, — написал он, и тут же вопрос возник у него к глухонемым: — Вы свинину любите?» Сева прочитал вопрос, перекинулся несколькими жестами с друзьями. Потом написал: «Любим».
«Значит, прав был Вершинин, — мысленно вздохнул народный контролер. — Значит» действительно, если б умели они говорить, то сказали бы…» «Ну, — подумал Добрынин. — Надо спать идти, а то что-то такой нервный день получился».
Махнул глухонемым рукой и ушел, провожаемый внимательными добрыми взглядами.
Дня через два Медведев разбудил Добрынина в пять утра. Глаза капитана были красные от недосыпа. И голос звучал хрипловато.
— Пал Алексаныч, — протараторил он, зайдя в комнату и удостоверившись, что народный контролер уже проснулся от предварительного стука в дверь. — Извините, что рано… Я Сагаллаева вниз поведу. Договорились с Ефимовым обменяться поварами на полдороге, возле кривой сосны. Вернусь часа через три-Так вы уж тут, если что — без меня, хорошо?
Добрынин кивнул, приподнявшись на локте.
Двери закрылись. Добрынин все еще чувствовал в себе присутствие сонной слабости и поэтому решил еще немного подремать, хотя бы до половины седьмого.
На завтрак он пришел первым. Раздаточное окошко было закрыто, но с кухни доносился рабочий шум, да и сама столовая была заполнена запахом немного подгоревшей перловки!
Заглянул на кухню. Светлана как раз размешивала деревянной лопаткой кашу в большой кастрюле. Подошел. Знаком предложил помочь, но женщина, улыбнувшись приветливо, отрицательно покачала головой. Добрынин вытащил из кармана карандаш, стал искать бумагу, но ее нигде не было — ни в карманах, ни на столах в кухне. Тогда он подошел к побеленной стенке и написал на ней: «Медведев пошел за новым поваром». Потом взял Светлану за руку и повел к этой настенной надписи.
Каша опадала комками с деревянной лопатки на пол. Добрынин взял из рук Светланы лопатку и вернулся к кастрюле, где стал помешивать перловку.
В окошко раздачи постучали.
Света засуетилась, выпроводила Добрынина из кухни. Открыла окошко и стала наливать половником порции в глубокие железные миски с двумя ушками.
Добрынин сидел рядом с Канюковичем и ел кашу.
Он видел, как Светлана переговаривалась с Севой, и подумал, что это, должно быть, она о новом поваре сообщила.
— Сегодня новый повар будет, — между прочим сказал Добрынин переводчику.
— Тоже татарин? — как-то с ехидцей спросил Канюко-вич.
— Нет, — ответил Добрынин. — Ковинька с Высоты Ж.
— Да ну! — Канюкович удивился и, не донеся до рта, опустил ложку с кашей обратно в миску. — Как же это? Что, Ефимов согласился?
— Приказ из Москвы, — объяснил Добрынин и тут же подумал, что слишком много говорит.
Быстро доел кашу и ушел в цех.
В цеху было пустынно, и только из комнаты Вершинина доносились какие-то звуки. Народный контролер задумался и припомнил, что Вершинина на завтраке не было.
Осмотрел заготовки. Потом подошел к зарешеченному окну, выглянул на площадку.
Четверо глухонемых рабочих шли из столовой к цеху, размашисто разговаривая.
Из-за дальней горы поднималось солнце.
* * *
С приходом на Высоту Ж. нового повара жизнь приобрела другой вкус. Все чаще вместо каши на столах появлялась картошка, и, к искренней радости инженера Вершинина, практически исчезла говяжья тушенка; и в ежедневном мясном рационе «царствовала» теперь свинина, и надо сказать, что эту перемену ощутил и Добрынин, который хоть и не имел особых привязанностей к пище, но, ясное дело, свинину любил больше, чем говядину.
Как ни странно, но отношение народного контролера к Вершинину односторонне улучшилось, о чем, конечно, сам Вершинин не знал, избегая встреч и разговоров с Добрыниным, а иногда даже одаривая его неуважительным взглядом. Добрынин, впрочем, не обращал внимания на подобные взгляды инженера. Знал он, что инженер, обладая талантом изобретателя, обладал вместе с тем и самыми худшими чертами характера, характера, который с огромным трудом можно было назвать советским, потому что ни энтузиазма, ни какой-то особой правильности в его характере не наблюдалось. Однако польза от его работы для Родины была Добрынину очевидна. А солоновато-жирный, приятный, тающий во рту вкус свинины как бы даже немного оправдывал нетерпимость Вершинина к прежнему повару Сагаллаеву, лицо которого Добрынин почему-то помнил только с синяками и разбитой губой.
Светлана снова трудилась в цеху доводки. Глухонемые теперь работали дольше, стараясь изо всех сил добиться успешного запуска. Видно было, что все они переживали насчет брака Севы и Светланы. Работали они практически без перекуров, и Добрынин, боясь их отвлекать, перестал с ними «разговаривать».
Пришло письмо от генерала Волчанова, в котором старинный друг контролера сообщил, что имя майора Никифорова уже выбили на мраморной стене в Подвалах Памяти и что Никифорову, как герою, посмертно присвоено очередное воинское звание — подполковник.
Это письмо возвратило Добрынина к мыслям о Никифорове. Волчанов не написал — жив ли Никифоров сейчас. Но то, что звание Никифорову было присвоено посмертно, не оставляло никаких надежд на возможную встречу с ним.
Больше часа сидел над этим письмом Добрынин поздним вечером. Потом взялся написать ответное письмо, и хоть ничего Волчанов у него не спрашивал, но написал ему Добрынин о своей жизни на Высоте Н., о том, что совсем скоро задание Родины будет выполнено, и после этого двое глухонемых рабочих, любящих друг друга, вступят в законный брак. И тут еще одна мысль всплыла на поверхность сознания: понял Добрынин, что недостает ему на Высоте Н. стихов. Не было у него тут ни одного сборника, ни одной книжечки. И так грустно вдруг стало ему от этого открытия, как-то неуютно стало. Понял он, что будь у него хотя бы один сборник стихов, который можно было бы открыть в минуту раздумья или печали, — дни бы его текли радостней и спокойнее.
И дописал Добрынин к письму просьбу выслать каких-нибудь новых хороших стихов.
А за окном вечер переливался в ночь. Темнота густела и оседала в ущелье, оголяя довольно сочное темно-синее небо, с которого по одной, по две, а иногда и по нескольку сразу сыпались звезды.
Добрынин, оставив письмо на столе, вышел на площадку и опять с полчаса стоял, задрав голову к небу.
Мыслил он о своих годах, о прошлом, о жизни, пролетевшей быстро, как падающая звезда. Даже думал о смерти, но думал без страха. Как-то слишком спокойно думал, как об очередном задании Родины. Только здесь уже ясно было, что смерть — это Порядок природы, а раз это Порядок, то тут уж только руками развести остается. Ничего не поделаешь. Другое дело гибель — это уже как бы задание Родины. То есть не само задание, а скорее результат чувства долга или же результат задания.
Мысли копошились у Добрынина в голове, как муравьи в лесном муравейнике. А он, не обращая внимания на эти мысли, смотрел в небо, любовался звездами, «облизываясь» на них.
Опять катилась по небу полная желтая луна. И удивительно было Добрынину наблюдать ее движение, медленное, но беспрерывное.
«А что, если там действительно есть рай?» — прозвучала в голове у народного контролера дерзкая мысль, приглушив своих сестер.
И еще сильнее всмотрелся он в звездное небо, отрицая мысль о рае мыслью об отсутствии Бога.
Подул неожиданный прохладный ветер, и словно холодная рука дотронулась до щеки. Добрынин поднял воротник пиджака и, придерживая его руками, пошел к краю площадки, туда, где нависал над глубоким
