руки и, неизвестно к кому обращаясь, спросил: – А что делать?
– Бежать. – Сократилин посмотрел на Никитина. – Если свои до вечера не освободят – бежать сегодня же ночью.
– Кто «за»? – и Никитин поднял руку.
Все были «за», кроме того красноармейца, который держался особняком. Он внимательно разглядывал кусок антрацита.
– А ты, Добрянский? – спросил его Никитин. Добрянский бросил уголь, посмотрел на руки и вытер их полой гимнастерки.
– Остаешься?
Добрянский исподлобья взглянул на Никитина и громко высморкался. Левцов подскочил к нему и поднес кулак к его подбородку.
– Понюхай, гад, чем пахнет!
– Остановись, Левцов!
Левцов с недоумением посмотрел на Никитина.
– Плевать. Пусть остается.
Но Левцову уже трудно было остановиться, да и к тому же злость в нем хлестала через край.
– А ну, снимай сапоги, гад! – прошипел он.
Добрянский торопливо стащил сапоги. Левцов взял их, размахнулся, но не ударил, а смачно плюнул в лицо Добрянскому. Никитин примерил сапоги. Без портянок они были в самый раз.
Операцию разрабатывали долго, планов побега предлагали много, но все они решительно не годились. Проще всего было взломать ломом дверь. А если поставят часового? А если даже не поставят, все равно без шума не обойтись. Ломать стену было еще труднее, да и совершенно бессмысленно. Кто-то предложил пробить дыру в потолке, но его подняли на смех. Пленные приуныли. Котельная оказалась ловушкой, из которой они не видели способа выбраться.
Тяжелее всех переносил обиду Могилкин. И он поклялся, что, как только выберется на свободу, жестоко отомстит немцам.
– А это что? – показал он на дыру под потолком. – Вы меня пропихнете в окошко, а потом подадите лом, и я потихоньку сломаю замок.
– А если будет часовой? – спросил Гармонщиков.
– Ломом по кумполу! – не задумываясь, заявил Могилкин, и заявил так уверенно, словно это дело, для него давным-давно привычное.
Сократилин посмотрел на тщедушного, узкоплечего Могилкина и не смог удержаться от смеха. Впрочем, смеялись все, и даже Добрянский.
Могилкин оскорбился:
– Вы думаете, у меня силы не хватит?!
Гармонщиков облапил Могилкина, помял его, пальцем вытер выступившие на глазах злые слезы:
– Хватит, конечно, хватит. Только вот как ты пропихнешься в эту дыру? Мой кулак в нее не пролезет.
Могилкин стал горячо уверять, что наверняка. прилезет, так как он гибкий, верткий, узкоплечий и голова огурцом.
Могилкин, правда, больше походил на веретено, да и голова у него скорее напоминала грушу, нежели огурец, и все же решили попытать счастья.
Под окошком встал рослый Гармонщиков. Могилкин вскарабкался ему на плечи, просунул в дыру руки, ухватился за наружный край окна и скомандовал:
– Задирайте мне ноги и потихоньку толкайте.
Ноги задрали, Могилкин попытался просунуть в дыру голову и сразу же отказался от этой затеи.
– Руки мешают, – пожаловался он. – Если б не руки – наверняка пролез.
– Не отрубать же их, – заметил Никитин.
– Зачем отрубать? Я их прижму по стойке «смирно». А вы поднимите меня на руках, как покойника, и пихайте головой. – Могилкин показал, как надо его поднять и как пихать.
– Так поднять тебя и моего роста не хватит. И под ноги подставить нечего, – сказал Гармонщиков.
– А уголь. Кучу угля перетащить под окно, – предложил Богдан.
Хотели сразу взяться за дело. Но за дверью гулко прогромыхали сапоги. Лязгнул замок, на пороге встал солдат с автоматом. Пленные одернули рубахи, поправили на голове пилотки. В котельную вошел санитар в халате и в белом колпаке. Торопливо отсчитал пять человек и увел.
В котельной остались Богдан, Могилкин и Добрянский.
– Куда их? – спросил Могилкин. – Неужели на расстрел?
– Вряд ли. А впрочем, кто знает… – Сократилин, конечно, не мог знать, куда их увели, но почему-то был уверен, что их увели на какую-нибудь работу. «Через час-два явятся», – подумал он.
Тяжко и горестно вздохнул Могилкин.
