месте, трое в деревне старух щупают, тринадцатый пошел в соседнее село к поэту… – Младший сержант закатил глаза и стал вспоминать имя поэта. – Дер… дир… тир… Черт бы его побрал! Не упомню. А я своего поэта не отпускал. Попов – его фамилия. Он сам у ротного выпросился. В общем, старшина, я тебе скажу: если он не вернется, тебе ж лучше будет.
– Почему?
– Понимаешь… – Костомаров-Зубрилин опять закатил глаза. – Он какой-то недоделанный, да еще в очках. После каждого выстрела очки протирает. И вообще не рота у нас, а самый распоследний сброд.
– Это я и сам вижу, – сказал Богдан.
Боец на пороге бани продолжал чистить винтовку и тянуть бесконечно: «И-и-а-а-ля-ля!» Сократилин подошел к нему, сел.
Тот даже не посмотрел на Богдана.
– О чем поете? – спросил Сократилин.
Боец покосился на сократилинские медали и сплюнул.
– Если бы старшина знала, о чем моя поет, твоя плакала.
– Фамилия? – строго спросил Богдан.
– Зачем твоей моя фамилия?
– Встать, разгильдяй! – рявкнул Сократилин.
Боец испуганно вскочил, одернул гимнастерку и козырнул.
– Рядовой Кугушев.
– Садитесь, рядовой Кугушев. И знайте: теперь я ваш командир. Сами-то из татар будете?
– Татарин, татарин, – охотно подтвердил Кугушев и сообщил, откуда он сам, какая у него жена хорошая, и какие у них славные ребятишки, и как он тоскует по своему дому. – Война очень плохой дело, – решительно заявил Кугушев. Богдан вполне был с ним согласен. После этого Кугушев принялся чистить винтовку и нараспев думать о своем доме.
Младший сержант пригласил Сократилина «откушать штец». Они были солоней самой соли.
– Не рассчитал, – оправдывался Костомаров-Зубрилин. – Варил я их с невымоченной солониной да еще малость подсолил. Не рассчитал.
Похлебали щей, покурили, покалякали о том, о сем, ругнули Гитлера. Костомаров-Зубрилин сообщил, что зовут его Петром Аггеичем, что сам он из Ростова, кадровик, был артиллеристом-наводчиком.
– Недалеко от Вильно немецкие танки раздавили нашу батарею, да. А в артиллерии я был на виду, первым наводчиком, да. На стрельбах в прошлом году сам командир дивизии мне руку жал, да. – Младший сержант вздохнул и сказал, что это не война, а сплошное свинство.
Над Новгородом появились «хейнкели». По ним принялась лупитъ зенитная батарея. Зенитки тявкали то отрывисто, то взахлеб. Белые комки разрывов испятнали над городом небо. Бомбили «хейнкели» беспорядочно. Возможно, у них не было заданных объектов, а возможно, им мешал плотный огонь наших зениток. Когда «хейнкели» улетели, над городом долго висела серая пыль и в центре горел дом.
– Ну вот, прилетел, нашумел, сбросил, наверное, груза тысяч на сто и сжег трехкопеечный дом. – Костомаров-Зубрилин потянулся к Сократилину и пристально посмотрел ему в глаза. – А когда мы их дома жечь будем? Да и будем ли?
– Конечно, будем, – сказал Богдан.
Пришли бойцы, те, что, по выражению Костомарова-Зубрилина, «щупали» старух в деревне.
– Принес, Митька? – спросил младший сержант.
– Я – да не принесу! – воскликнул синеглазый солдатик в непомерно больших шароварах и в гимнастерке до колен. – Рубайте, товарищ командир, – и поставил перед младшим сержантом котелок с молоком.
– Был командир, да весь вышел. Теперь он командир. – Костомаров-Зубрилин показал на старшину Сократилина, взял котелок, приложился к нему и не оторвался, пока не выдул полкотелка, потом предал Сократилину.
– А сам-то ты пил? – спросил Богдан синеглазого Митьку.
– Так точно, товарищ старшина. Надулся, как клещ. – Митька выпятил живот и постучал по нему кулаком. – Рубанули дай бог.
Красноармеец в распоясанной шинели, заросший до бровей рыжими волосами, ухмыльнулся:
– Шпана ты лиговская, Митька.
– Пошел бы ты, дядя, знаешь куда? – Митька посмотрел на Сократилина и прищурился. – Сказать ему, товарищ старшина, куда?
Богдан погрозил ему пальцем. Митька понимающе кивнул головой и закричал:
– Эй, хан Батый, айда молоко трескать!
Кугушев положил винтовку и, подойдя к Митьке, спросил:
– Чего орешь, глупый башка? Где твой молоко? – Взял котелок с молоком, выпил до дна, вернулся на порог бани и принялся драить винтовку.
Старшина отозвал Митьку в сторону и крепенько предупредил, чтоб тот бросил свои штучки-дрючки. Пока Богдан распекал, Митька слушал внимательно и даже старался быть очень серьезным, а потом поднял на Сократилина озорные глаза:
