– А если не брошу? Что вы со мной сделаете? Домой-то все равно не отправите.
Митька Крылов был из Ленинграда. Как только началась война, он первым прибежал в военкомат и записался в добровольцы, хотя ему и семнадцати не было. Каким образом ему удалось провести комиссию военкомата, трудно сказать. Впрочем, для таких, как Митька Крылов, преград не существует.
– А вот возьму да и отправлю, – сказал Сократилин и утвердительно кивнул головой.
– Куда? – изумился Митька. – В Ленинград?
– В тыл. В детдом.
Это Митьку смутило. Он задумался, поскреб затылок и сказал:
– Ладно, договорились… Эй, Кугушев, теперь ты не Батый, а генерал Чингисхан!
Костомаров-Зубрилин, опрокинувшись на спину и задрав вверх ноги, захохотал. Кугушеву тоже стало смешно. Сократилин плюнул и обозвал Митьку мальчишкой.
Наконец-то появились сократилинские подрывники. Они притащили ведро картошки, каравай хлеба и сметану в глиняном черепке. Обычно в таких черепках в деревне кормят кошек.
Могилкин по приказанию Левцова стал чистить картошку. А сам Левцов принялся выламывать на дрова в бане раму и поднял такой шум, что и мертвый проснулся бы. Разбуженные бойцы возмутились и принялись было ругать Левцова, но он один всех перекричал да еще потребовал табаку на закрутку. Левцов вообще, где бы ни появлялся, задавал тон, как петух в курятнике. Сократилин давно уже перестал обращать на это внимание, а тут его вдруг осенило: «А что, если я Левцова назначу командиром отделения? Должен потянуть».
Сократилин раздобыл листок бумаги с карандашом. Потом выстроил свое «войско» и переписал. Оказалось в наличии семнадцать человек, шесть обычных винтовок, две винтовки СВТ, ручной пулемет Дегтярева и станковый – «максим», четыре карабина, шесть «лимонок» и четыре гранаты РГД. Взвод Богдан разбил на два отделения.
Командиром первого отделения назначил Костомарова-Зубрилина, а второго – Ричарда Левцова. Получив власть, Левцов застегнул воротник, сдвинул набок пилотку, затянул на последнюю дырку ремень и зычно скомандовал:
– Оружие вычистить так, чтоб оно сияло, как солнце, и даже ярче!
А когда явился «поэт» Попов, который попал в отделение Левцова, то Ричард набросился на него, принялся распекать за самовольную отлучку и стращать почему-то ревтрибуналом. Сократилину пришлось предупредить Левцова, что если он не прекратит самоуправствовать и драть глотку, то немедленно будет разжалован в рядовые. Попов действительно носил очки в черной оправе, с сильно выпуклыми стеклами. Высокий, сутулый, лицо голодное, вместо щек ямы, а нос с подбородком вытянулись друг другу навстречу. «Наверное, чахотка мужика гложет», – подумал Богдан и спросил:
– Встретили своего поэта, покалякали?
Попов снял очки и стал тщательно протирать носовым платком. Сократилин отметил, что хотя платок и не первой свежести, но для фронтовой обстановки идеально чист.
– Видите ли, товарищ старшина… – Попов протянул руку и потрогал на гимнастерке Сократилина пуговицу, но потом, видимо, вспомнил, что перед ним командир, да еще с двумя медалями, опустил руки по швам и отчеканил, как заученный урок: – Русский поэт Гавриил Романович Державин умер ровно сто двадцать пять лет назад. Похоронили здесь, недалеко от Новгорода, в часовенке Хутынского монастыря. Раньше, точнее – до революции, над его могилой горела неугасимая лампада.
– И теперь горит? – невольно вырвалось у Сократилина, и от стыда стало жарко так, что вспотели ладони.
– Вряд ли… Впрочем, не знаю. Мне так и не удалось побывать там. Не дошел. Времени не хватило. Меня отпустили всего на два часа, – пояснил Попов.
– Ничего. Если еще здесь постоим – обязательно сходите. – сказал Сократилин не столько с целью ободрить Попова, сколько замять впечатление от своего глупого вопроса и увести разговор другую сторону. – Вы, наверное, тоже сочиняете?
– Нет, нет, – Попов испуганно замахал руками. – Это ж такое дело… А я учитель. – И, думая, что старшина ему не верит, стал горячо убеждать, что он вовсе не поэт, а простой учитель словесности.
Сократилину все больше и больше нравился рядовой Попов.
– А как вас по батюшке?
– Захарыч… Владимир Захарыч.
– А меня Богдан Аврамович, ваш командир взвода, – представился Сократилин и тем самым привел в такое смущение учителя, что тот не знал, что ему делать со своей винтовкой. Он снял ее с плеча, поставил к ноге, потом опять закинул на ремень и опять снял.
– Дай-ка мне! – Сократилин взял винтовку, открыл затвор, прищурясь, посмотрел канал ствола и со словами: «Почистить надо»– возвратил винтовку Попову.
– Я сейчас, сейчас, – бормотал Попов, неумело отдал честь, неуклюже повернулся и заторопился чистить винтовку. – Сократилин посмотрел ему вслед и покачал головой: «О человеке можно ничего не знать, зато все, что хочешь, сказать. Дурак этот Костомаров-Зубрилин и трепло бессовестное!»
Примерно в полдень, а может, раньше или позже, а по часам учителя словесности – без четверти двенадцать, младший политрук Колбаско по тревоге поднял свою роту и повел в Новгород.
Рота спешила в город, а из города навстречу ей бесконечной серой рекой текла отступавшая армия. Уставшие бойцы с трудом переставляли ноги, грохотали повозки, лошади, вытягивая постромки в струну, тащили артиллерию. Вздымая густейшую пыль, протрусила кавалерийская часть. Кавалеристы покачивались в седлах, как тряпичные куклы. Прошло стадо коров. Потянулись повозки, телеги, тележки с гражданским скарбом. В них вместе с ведрами, сундуками, кастрюлями болтались ребятишки. Из одной повозки вывалилась сковорода и хрупнула под колесом следом тарахтевшей телеги. Прогромыхала обтянутая какой- то цветастой рванью кибитка.
