На столе стоял чугун с картошкой. Солдаты поспешно хватали ее, рассовывали по карманам и выбегали на улицу. Саня тоже выбрал пяток картофелин покрупнее, положил их в сумку и пошел к машине.
Самоходка стояла в капонире. Экипаж и не подумал углублять окоп. Только вырыл под машиной для себя яму и установил в ней печку.
– Вот черти, лентяи! – без злобы руганул Малешкин свой экипаж и полез под самоходку. Щербак спал, подвернув, как гусь, под бок голову. Наводчик с заряжающим вели разговор о вшах. Бянкин молча подал Малешкину котелок с пшенной кашей, полбанки свиной тушенки, хлеб и фляжку с водкой.
Саня потрогал котелок, наполненный до краев пшенкой-размазней.
– Мне одному?
– Если мало, у нас еще есть. Повар нынче добрый, – сказал ефрейтор.
– Гришка таких два умял. Чем ругаться да бороться, лучше кашей напороться, – продекламировал наводчик.
Саня потряс над ухом фляжку, понюхал, вспомнил о зароке, поморщился и выпил из горлышка свои положенные сто граммов. Через минуту ему стало необыкновенно хорошо и весело. Аппетит разыгрался. В один миг он про глотил тушенку и приналег на кашу.
Заряжающий с наводчиком возобновили разговор о вшах.
– Сейчас их не стало. Изредка попадется какая-нибудь заблудшая. А вот в сорок втором, когда я был в разведроте, там хватало. – Бянкин вздохнул, поскреб поясницу. – Командиром разведроты был у нас старший лейтенант Савич. Сорвиголова, балагур, в общем – душа человек. Сам из-под Ленинграда, из Колпина. Есть такой город.
– Точно, есть, – подтвердил Саня и, словно боясь, что ему не поверят, пояснил: – Там еще огромный завод. Я его видел из окна поезда, когда ездил с маткой в Ленинград. Ужасно длинный завод, километра три забор тянется.
Дождавшись, когда Саня кончит, Бянкин продолжал:
– Таких командиров один на тысячу. Бывало, выстроит роту и давай нас крыть разными выразительными словами. Удивительно, сколько он знал этих выразительных слов! У нас от них ноги одеревенеют и уши опухнут, а он все кроет и кроет. Заканчивал свою речугу он всегда такими словами: «Ну погодите, кончу пить, так я за вас возьмусь».
– А что, разве он так много пил? – спросил Саня.
– Не больше других. Это у него такая поговорка была. Ефрейтор достал кисет с табаком. Саня с наводчиком оторвали от газеты по клочку бумаги. Бянкин всыпал им по щепотке махорки.
– А ведь убили нашего старшого, – прервал длительное молчание ефрейтор.
– А ля герр ком а ля герр, – сказал наводчик.
Ефрейтор покосился на него и сплюнул.
– Возвращались с задания, прошли нейтралку, а на передке его фриц и стукнул. Мина ему под ноги угодила. Так без костылей мы его и схоронили. А какой был командир! – Бянкин закрыл ладонью глаза и, горестно качая головой, долго жалел своего покойного командира.
– Если толковать о вшах, – вдруг начал Домешек, – то ни у кого их столько не было, как у нас, когда мы выбирались из окружения. Если будете слушать – расскажу.
Командир с заряжающим в один голос сказали: «Давай».
Домешек свой рассказ начал из далекого прошлого. С марта тысяча девятьсот сорок третьего года, когда 3-я танковая армия попала под Харьковом в окружение. Рассказал, как сгорел у него танк, а его самого в городишке Рогань приютил сапожник и научил тачать сапоги.
– Сидим мы, работаем. Вдруг открывается дверь, вваливается немецкий унтер. Морда лошадиная, тощий и черный, как копченый сиг. Подошел к нам, поднял сапог с отвалившейся подметкой и сует в морду хозяину: «Гляйх… Шнель… Бистра. Ди тойфель!»
– Шо це такэ? – спросил Бянкин.
– «Сейчас, быстро, черти», – перевел Домешек и продолжал: – Хозяин стащил с фрица сапог, стал приколачивать подметку. А немец уставился на меня, как гад на лягушку, а потом как рявкнет: «Вер ист ду?» У меня от страха волосы взмокли. Стою, молчу, не знаю, как отвечать. То ли по-немецки, то ли по-русски. А немец орет: «Кто ты?» – и ругается по-своему. Наконец я осмелился и сказал, что родственник. «Вас, вас?» – завопил фриц. «Брудер, – сказал хозяин и показал немцу три пальца, – драйбрудер, троюродный брат». Ну и хитрый же фриц попался; стал фотографии на стенках рассматривать. Всю квартиру обошел, вернулся и тычет мне в грудь пальцем: «Юде!» Потом автомат с плеча снимает. Тут у меня откуда ни возьмись храбрость появилась. Закричал: «Найн юда! Их бин кавказец». «Ви ист дайн наме?» – спрашивает немец. «Абрек Заур», – ответил я. Одно это имя кавказское и знал. И то потому, что такое кино было.
– Точно, было, – подтвердил ефрейтор. – А что на это фриц?
– Да ничего. Натянул сапог, бросил на верстак алюминиевую монету, погрозил мне пальцем: «Шен, шен, кауказус. Вир верден дих безухен Абрек Заур» – и ушел. Через полчаса и я смазал пятки.
Щербак зашевелился, поднял голову:
– А где вши?
– Ты не спишь? – удивился наводчик. – А зачем они тебе?
– А вот, – начал Щербак, – когда мы ехали в эшелоне на фронт, один механик-водитель, старшина, поймал вошь, выбросил ее из вагона и сказал: «Не хочешь ехать – иди пешком».
– Можно смеяться, Гришка? – спросил Домешек.
Саня закрыл глаза и увидел, как старшина снимает с воротника вошь, долго рассматривает ее, потом
