Ноа шла быстро, не оглядываясь, почти бежала, насколько это было возможно. Розовая тетрадка горела в ее руке.
В трамвае она открыла ее и стала читать.
Сегодня М. был так задумчив, так молчалив. Я пытаюсь понять, о чем он думает. Заглядываю в его глаза. А он их опускает. Прячет от меня свою душу. Не хочет пускать в нее. Мне так хочется обнять его, прижаться… Нет. Согреть его. Согреть его! Но моего тепла для него не существует. Есть только Л.! Л. как маяк — его свет не греет и даже не пробивается сквозь туман, но М. упорно идет к этому маяку, каждый раз разбиваясь о прибрежные скалы. Так и я…
Наши отношения всегда заканчиваются погружением под землю. Это своеобразные похороны-встречи, сопровождаемые торжественным молчанием. Никогда больше во мне не бывает такого разрывающего душу желания жить вечно. Я хватаюсь за его руку, как за уходящую душу, пытаясь остановить смерть. Жизнь дарит мне прощальное счастье: он снимает жесткую кожаную перчатку — глухая броня против прикосновений всегда покрывает его тело — и позволяет моей руке немного подержать теплое, нежное счастье.
Все мое существо замирает на этих тонких длинных пальцах, которые поглаживают всю мою душу, сконцентрированную в этот момент на кончиках подушечек, которых он едва касается. Каменный пол неумолимо течет к двери. Двери, которую он заботливо распахнет, облегчая мне переход в иной мир.
Турникет-Харон нагло потребует платы за перевозку через Лету. Забвение, в которое он погружается в тот момент, когда я растворяюсь в сонме жужжащих и толкающихся душ. Еще мгновение, и бездушная металлическая лестница медленно опустит меня в ад.
Я ненавижу все двери, турникеты и эскалаторы в мире.
Сегодня мы не виделись, я вырезаю лепестки для розовой гирлянды, которую мама хочет повесить в гостиной. Искусственные розы похожи на манекены — их форма идеальна, этим они и скучны. Идеальная форма скучна… Мы ценим искусственные розы меньше настоящих, потому что они не умирают, они будут висеть в своей гирлянде, такие же идеальные и нетленные, как и в день создания.
Мы не ценим того, что не умирает. Роза, которой суждено увянуть, погибнуть через несколько дней, одаривающая нас прощальным ароматом, цветением, через которое уходит ее жизнь, — дорога нам… Дорога тем, что отдает жизнь. Искусственная роза ничего не отдает — потому она не ценна. Она висит в своей гирлянде среди сотни ей подобных, пыльная и засиженная мухами…
Милый мой М.! Моя жизнь принадлежит тебе! Но почему-то я постоянно чувствую себя искусственной розой.
С самого утра я жду розыгрыша. Что кто-нибудь меня разыграет. Кто-нибудь выкинет что-то забавное, и мы будем смеяться и валять дурака целый день. М. звонил один раз и не вспомнил про Первое апреля. Да здравствует День глупости и вранья — Международный женский день!
Сегодня М. говорил о неотвратимости возмездия за грехи. Говорил, что только безгрешные — бессмертны, но лично он не встречал ни одного бессмертного или хотя бы долгожителя. А какие грехи у меня? Я не помню ни одного случая в своей жизни, когда я кого-то серьезно обидела, сильно завидовала кому-то или желала зла. Единственный мой грех — в постоянном желании грехопадения. Чистота, которой я должна гордиться и радоваться, тяготит меня. Все с презрением говорят о женщинах, навязывающихся мужчинам, а я жажду его поцелуев, его тела, его страсти. Мой грех — желание. Значит, я скоро умру.
Мне кажется, что я больше не выдержу. Я, как карусельная лошадь, бесконечно бегу по кругу. М. все время рядом, но дотронуться до него невозможно. Я бегу, бегу, бегу за ним, ничего не вижу, кроме него, никого не жду. Есть только он, вернее, его спина. А он бесконечно несется по тому же самому кругу, но за Л. Сколько это может продолжаться?! Кто-то должен прекратить. Каждый раз я думаю, что это должна сделать я. Но потом… почему, собственно, я? Может, настанет день, когда Л. уйдет навсегда, но он каждый раз уходит навсегда и каждый раз возвращается!.. И М. умирает и воскресает. Мне просто нет места. Мне нет места…
Он не звонит. Я звоню каждый день. Он страдает. Я тоже. Мы словно в капсулах — переживаем одно и то же, но никогда не соприкоснемся. Страдание — единственное, чем я могу делиться, — у меня скопился целый океан. Моя грудная клетка просто разрывается. Слезы приносят облегчение, но ненадолго. Самое лучшее — сон. Я стараюсь как можно больше спать, чтобы не чувствовать этой надрывной боли в груди. Я принимаю снотворное с самого утра. Спать! Спать! Каждый раз надеюсь, что однажды проснусь и ничего не буду чувствовать, разлюблю его — но каждый раз просыпаюсь с этой же болью. Как будто у меня рак души.
Мама что-то подозревает. Стала за мной шпионить. Я ее ненавижу!
Так больше нельзя, нужно поговорить, раз и навсегда определиться. Завтра. Завтра решится моя судьба. М. должен сказать, решить. Пусть он скажет, что не любит, чтобы я шла к черту. Я готова к этому. Но если он будет опять врать, стараться меня успокоить… Нет. Он должен наконец сказать правду! Я никогда от него ничего не требовала. И это будет первый и последний раз — пусть скажет, что меня не любит, никогда не любил и я ему не нужна. Он должен сказать мне правду!
Господи! Да за что мне все это?!
Я не хочу жить! Я больше не хочу жить так! Я сойду с круга, с этого проклятого круга! Эту боль можно вырвать только вместе с жизнью.
Милый мой М., я тебя люблю!!! Люблю!!! Я так тебя люблю!!! Я люблю!!!
Этими словами были исписаны следующие три листа.
Кондуктор объявил, что ее остановка следующая. Ноа закрыла тетрадь сестры. Дождь заполнил мир, все открытые пространства, стучал в окна, просачивался в щели. Дождь очистил город от запаха серы, наполнив его солнечными бликами, отразив их в своих каплях. И солнце, повторенное миллионами оконных стекол и луж на асфальте, изгнало все тени, утвердив Свет.
Ноа вошла в квартиру, небрежно бросив розовую тетрадь на кухонный стол, захламленный грязной посудой, заляпанный чаем и остатками вчерашнего ужина. Ушла переодеваться, затем, словно спохватившись, набегу завязывая халат, вернулась и аккуратно, извиняясь перед памятью сестры, стерла ладонью налипшие крошки, прижав к груди, понесла «Дневник для девочек» в их с отцом спальню.
Когда Лот вернулся с работы, она не стала рассказывать, что была в больнице, но решение промолчать пришло не сразу. Она весь вечер прокручивала в голове произошедшее и не знала, говорить отцу или нет, поэтому молчала. Когда они легли спать, Ноа спросила:
— Пап, а ты не чувствуешь запаха серы?
Лот удивленно посмотрел на нее:
— Тебе кажется, что пахнет серой?
— Да…
— Это, наверное, от беременности, — Лот привычно поцеловал ее лоб.
В один из погожих дней они гуляли в саду. Боковые дорожки были свободны от людей, так как не содержали ничего искусственного вроде статуй и скамеек. Бабочки кружились в легком хаотическом танце над простыми маленькими цветами.
— Они такие легкие, папа.
— Потому, что живут один день. У них нет прошлого.
Ноа вопросительно посмотрела на отца. Тот расстелил свою куртку в тени, чтобы беременная дочь могла сесть.
