— Папа, когда мы ушли от мамы, что ты чувствовал? — Ноа часто спрашивала об этом, но каждый раз будто впервые. И Лот отвечал ей каждый раз по-новому — ведь эти ответы были бесконечно важны для нее. Уходя от жены, он почувствовал себя воздушным шаром, сбросившим балласт. Тело дочери стало его небом. Как описать это чувство?
— Я… Наверное, облегчение.
— А мама?
— Думаю, ничего.
— Почему?
— Твоя мама… Ее маниакальное увлечение фотографиями и искусственными цветами. Это желание постоянно останавливать время, предаваться воспоминаниям! Как-то она сказала, что хочет всегда оставаться такой, как сейчас. «Всегда оставаться», понимаешь? Бабочки легкие, потому что им нечего помнить. Вся их жизнь — это сейчас, это один день. А твоя мать не хотела! Она постоянно оглядывалась. Настоящее и будущее ее как бы не интересовали.
— Но ты ведь говорил ей об этом?
— Я пытался. Она не понимала. Говорила, что мечтать — это для дураков, а то, что случилось, — уже случилось, вот об этом уже можно говорить, а будущее неизвестно, и рассуждать о нем глупо. Это сковывало ее жизнь, ее движение вперед. Она хотела остановить время, чтобы не стареть, но получилось так, что ничего с ней не происходило, а она все равно старела. Как соляной столп — хоть он ничего и не делает, но от ветра все равно крошится.
Лот обхватил ее голову руками, покрывая поцелуями глаза, щеки, лоб.
— Это так важно — не оглядываться! Счастье, что дети не имеют прошлого. Важно научиться не копить его!
Он поцеловал ее долгим теплым поцелуем, поглаживая огромный живот. Ребенок нетерпеливо толкал его ладонь, возвещая о своем скором приходе.
— Ноа! Я так тебя люблю! Я тебя одну люблю!
Она обхватила его голову руками, прижимая к себе что есть силы.
— Ты ведь никогда не оставишь меня… нас? Правда?
— Нет, Ноа. У тебя меня заберет уже только смерть.
Ноа гладила седые волосы отца, проводила пальцами по его морщинам. И вдруг почувствовала, как холодная змея мучительной тоски, тревоги, желания задержать именно этот момент, когда все цветет, когда бабочки… вползает ей в сердце. Она провела ладонями по лицу отца, по его глазам и вдруг, неожиданно для себя самой, вцепилась ногтями в его покрытые мелкими морщинами скулы.
— Я тебя ненавижу, папа!
ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ АВРААМА
Сегодня Аврааму было дышать еще тяжелее, чем обычно. Тупая игла сидела рядом с сердцем, не давая ему биться в полную мощь. Стоило сердечной мышце хоть чуточку расшириться, как острие незамедлительно кололо живую плоть, заставляя Авраама задерживать дыхание и морщиться от боли.
Он старел — и с каждым днем все быстрее. Хуже всего было то, что Авраам, старея, не ощущал приближения смерти. Осознание того, что оставшиеся восемьсот лет придется прожить вот таким — сморщенным, с иглой возле сердца, с несгибающейся спиной, дрожащими руками и со всеми прочими атрибутами старости, — все более убеждало Авраама в бесполезности долголетия. Последнее всего лишь бесконечная пытка старостью, страданием наблюдать медленное, но неотвратимое разложение собственного тела.
Сарра — жена Авраама — тоже старела, но как-то по-другому. Она становилась все прозрачнее и незаметнее. Легко, как будто призрак, проносилась по дому, от одного прикосновения ее легкой руки работа завершалась, не успев начаться. У каждого из супругов был свой мир.
Мир Авраама — это полутемный чулан, набитый денежными сундуками, счетными книгами, в которых не хватало места для описания всего хозяйства. Единица в книге могла означать сотню или тысячу, о чем делалась запись на обложке. Авраам не пользовался компьютерными сетями или хотя бы просто калькулятором. И вовсе не потому, что жил в глуши, удаленно от людей, и не потому, что хранившееся в твердых золотых слитках и в купюрах богатство, записанное его руками в толстые фолианты, казалось так более весомым, а просто Авраам любил цифры. Он видел, как они складываются в мистические узоры, соединял мысленно на странице цифры 6 и 9 линиями, видимыми лишь его глазу. Эти линии всегда складывались в имена Бога. Каждая страница его бесчисленных толстых фолиантов была исписана именами Бога.
Авраам не просто вел учет, это было для него чем-то большим — он молился. Годами выписывал имя Бога, как бы обращаясь к нему каждый день и час своей жизни. О чем просил Авраам? Да он и сам и не знал. Просто просил, как будто Бог сам должен был догадаться, что ему (Аврааму) нужно.
Мир Сарры также довольно аскетичен, но по-другому. Если Авраам являлся пленником дарованного ему богатства и долголетия, то Сарра, напротив, жила в заточении собственной нищеты, под дамокловым мечом приближающейся смерти. В сущности, костлявая и так была рядом — стоило только протянуть руку, но никак Сарре не хватало смелости.
В своей половине дома, заставленной дорогой резной мебелью с золотыми ручками и замками, китайскими антикварными вазами, редким фарфором, удивительными растениями и аквариумами с чудесными рыбами, — она чувствовала себя так, будто ее на ночь заперли в музее. Ей никогда не спалось на огромной холодной кровати с балдахином, согреть которую невозможно. Сарра ежилась от холода, ворочалась в ней, но очень осторожно, словно боясь измять музейные простыни. Под утро она, совершенно измученная, перебиралась в большое зеленое кресло у окна, которое своей потертостью сильно диссонировало с окружающей обстановкой. Сарра привезла его когда-то из дома родителей. Только в этом кресле она могла заснуть, подтянув колени к подбородку. Так, скорчившись, Сарра и спала в течение сорока лет. Ее постоянно преследовало чувство, что ни на одну из окружающих ее вещей она не имеет права.
Временами Сарра задумывалась: а живет ли она вообще? Ее жилище, одежда, каждый съеденный ею кусок принадлежали Аврааму, безгранично любимый мужчина — ее сестре, как и столь желанные от него дети. Если убрать Сарру из картины мира, то ничего не изменилось бы. Ровным счетом ничего, но большие перемены всегда происходят в один день.
Сестра Сарры — Рахиль, ввиду многочисленности своего семейства, постоянно нуждалась в деньгах, которых Исаак по той же причине достаточно заработать не мог. Раз в несколько лет, когда гардероб детей приходил в негодность, а домашняя скотина была съедена, у Рахили просыпалась любовь к родственникам. Непреодолимое желание навестить сестру, а заодно и ее мужа Авраама на предмет получения «родственной заботы» подарками и живностью.
Рахиль была совершеннейшей противоположностью Сарры. Очень полная, она не шла, а грузно перекатывалась, отчего земля вокруг наполнялась глухим рокотом, как будто по ней тащили тяжелый валун. Густые сросшиеся брови и буйно вьющиеся черные волосы — и ни одного седого, хоть Рахиль на десять лет старше Сарры. Сестра напоминала ей перезревший плод, который уже подгнил, вот-вот лопнет и растечется соком. Сарра же, несмотря на то что была моложе и жила в гораздо большем достатке, поражала своей сухостью и сморщенностью. Ее тоненькие руки, будто постоянно сложенные в молитве, были так натружены в перебирании четок, что гладкие бусины натерли на них черные мозоли. В довершение всего Рахиль еще обладала неимоверно громким и раскатистым голосом, медный звон которого отдавался во всех закоулках дома, как в колоколе, тревожа стены, привыкшие к тишине.
Приезд сестры не радовал Сарру, если бы не Исаак. Много лет назад она полюбила его, но скрывала, прятала свои чувства, а когда Рахиль заинтересовалась Исааком, то Сарра, неожиданно для себя самой, выступила посредницей в налаживании их отношений. Вложила в это сводничество такой жар, словно решалась ее судьба, и даже больше. Она писала Исааку от имени Рахиль страстные, полные любви и огня письма, которые та слушала, жуя пирожные и восхищаясь слогом.
— Если бы ты, Сарра, так не старалась для моего счастья, можно было б подумать, что ты сама в него
