— Да ну… Хрень какая-то. Скучища и серость. У меня другая мысль была.
Гера защелкал мышкой, открыл другую папку и вывел на экран мой эскиз.
— Не вижу разницы.
— Ну, сначала идея была такая, но потом я передумала…
— Но Валера настоял, чтобы ты вернулась к первоначальной идее?
— Да.
— И теперь тебе кажется, что это его идея, а воспользоваться его идеей тебе гордость не позволяет, так?
Мною овладела сварливость:
— При чем здесь — чья это идея? Мне она больше не нравится, и точка! У меня появилась более удачная мысль…
— Как с «Флор-трестом»? — саркастически усмехнулся Гера. — Одинцова, успокойся. Если тебя силой на каком-то варианте не остановить, ты будешь перерисовывать его до бесконечности и потом сама не сможешь объяснить, как такое нагородила. Ну я же знаю! Сколько раз ты «Флор-трест» переделывала?
— Пятнадцать.
— А смысл? Все равно потом вернулась к изначальному варианту.
— И то, что получилось, — мой позор.
— Да? А мне казалось, что твоя известность началась именно с «Флор-треста».
Я понимала, что Гера прав. Что он прав, прав, прав. И возразить ему нечего. И незачем. И не надо. Поэтому раздраженно спросила:
— К чему ты это все? Хочешь доказать, что Валера святой?
— Валера святой, и ты это знаешь. Но в данном случае я хотел сказать не это. Я к тому веду, что давай уже покажем заказчику этот проект, пусть он его утвердит, и начнем работать. Хватит с тебя мук творчества.
Разговоры с Герой всегда действуют на меня позитивно. Жизнь после этого кажется прекрасной и удивительной, я чувствую себя счастливой и умиротворенной, понимая, что в моем положении желать чего-то большего — просто наглость. Поэтому я всячески оттягивала два неприятных звонка. Первый — хозяевам пентхауза, чтобы сообщить о своем отказе от их проекта, а второй — Севе, чтобы убедить его оставить меня в покое. Первое волновало меня гораздо меньше второго.
Я пообедала, сделала маникюр, получила на почте новые каталоги по стройматериалам…
Телефон зазвонил сам. Сева.
— Прежде чем ты отключишься, выслушай, — начал он. — Мы должны встретиться и поговорить. Один раз. И после этого ты меня больше не увидишь и не услышишь. Обещаю.
— Хорошо. Где и когда?
— На Приморской набережной. В любое время.
Выбор места меня удивил, но в общем все равно.
— Давай через час.
— Буду, — коротко ответил Сева.
Смотровая площадка за гостиницей «Прибалтийская» не пустовала даже зимой. Там оказалось на редкость много народу. Видимо, ночью был шторм. Казавшийся прочным лед взломало и выбросило на берег. Теперь вдоль всей кромки залива возвышались гигантские зеленовато-голубые торосы, метров по шесть в высоту. Прихотливо нагроможденные друг на друга многотонные глыбы сияли и переливались в ярком солнечном свете, приводя детей в неописуемый восторг. Туристы фотографировались на фоне природного чуда, а машин было столько, что я с трудом нашла место, чтобы втиснуть свой «танк», и набрала номер Севы.
— Ты где?
— Возле фонаря. Второго от кафешки.
Донников смотрел, как я иду к нему, но сам не сделал и шага.
— Привет, — я сдержанно улыбнулась.
— Привет, — ответил он.
Повисла пауза. Я смотрела на него, он в сторону.
— Ну? Что ты хочешь мне сказать?
— Давай в машину сядем, — предложил Сева.
— Зачем?
— Холодно.
Вообще-то сильного мороза не было, но с залива дул сильный влажный ветер, пронизывавший до костей.
— Хорошо, — согласилась я и вопросительно огляделась.
Сева нажал кнопку на брелке. Отозвалась стоявшая в метре от нас темно-зеленая «Шкода Октавия».
Мы сели в машину. Сева молча вертел в руках ключи. Наконец я нарушила молчание:
— Зачем ты меня позвал?
— Сам не знаю, — ответил Донников.
Я всплеснула руками:
— А мне-то уж показалось, что ты изменился! Ладно. Это ничего не меняет. Ты позвонил, сказал, что если я приеду — это будет твой последний звонок. Ты что-то хотел мне сказать. Говори. Я слушаю.
Но Сева не проронил ни слова. Он хмурился, терзая ключи, потом вздохнул, поглядел на набережную. Там дети играли с собакой, а папа их фотографировал.
— Ладно. Все. В молчанку ты можешь играть и один, — сказала я и дернулась, чтобы выйти.
Неожиданно Донников грубо схватил меня за рукав:
— Сиди!
Я опешила так, что даже не сообразила, какими словами возмутиться. Молча перевела круглые глаза с его пальцев, вцепившихся в мою руку, на его лицо.
— Сиди, я сказал, — повторил Сева.
Я отпустила ручку и развернулась к нему всем корпусом.
— Хорошо. Сижу. Смотрю на тебя. Ты так и будешь молчать?
— Не хочу разговаривать, пока ты так настроена. Станешь нормальной, тогда скажу.
Я глубоко вдохнула и выдохнула.
— Тэкс… — полезла в карман за сигаретами, прикурила одну, выпустила дым. Потом расслабилась и откинулась на сиденье. — Хорошо. Я нормальная. Открыта для диалога. Пожалуйста, Сева, о чем ты хотел со мной поговорить?
— Вообще-то я не очень хочу с тобой разговаривать, — последовал ответ. — Все, что хотел, я тебе в прошлый раз сказал. Могу повторить, если не веришь.
— Верю. Но ты ставишь меня в тупик. Позвал поговорить, а говорить, оказывается, не желаешь. Даже не знаю, что предположить, — тут мой тон все же сорвался на сарказм.
— Лера, — Сева говорил медленно, стараясь сдерживать хрипоту и дрожь в голосе, — отсюда до моей квартиры пять минут, вместе с подъемом на лифте… Если ты… Все может быть, как раньше. Я ни на что не буду претендовать. Я не буду тебе звонить, я тенью стану. Твой муж никогда ничего не узнает. Во всяком случае, от меня. Если только ты захочешь. Мне нужно тебя видеть. Мне нужно рядом с тобой быть. Я иначе умру. Я после нашей встречи места себе не нахожу…
Я вдохнула, чтобы остановить его, но он вцепился в руль, уткнулся в него головой и продолжал:
— Лера! Ну выслушай меня! Не перебивай! Я почти смирился. Я стал думать, что нет тебя на свете. Что это все сон был и не со мной. Но когда тебя увидел, я почувствовал… Ты можешь отрицать, говорить, что мне показалось, что угодно можешь говорить, но я знаю, я чувствую твое несчастье. А я могу тебя счастливой сделать! Пусть у тебя муж, семья — это все равно! Никто ничего знать не будет. Я для тебя одной жить стану. Не упрекну ничем никогда, никаких вопросов лишних задавать не стану. Захочешь в кино
