которая гораздо обширнее, нежели зала св. Георгия в Виндзоре. В этот день было очень холодно, но печки достаточно поддерживали тепло. Зала была украшена померанцевыми и миртовыми Деревьями в полном цвету. Деревья образовывали с каждой стороны аллею, между тем как среди залы оставалось много пространства для танцев <…>. Красота, благоухание и тепло в этой своего рода роще — тогда как из окон были видны только лед и снег — казались чем-то волшебным <…>. В смежных комнатах гостям подавали чай, кофе и разные прохладительные напитки; в зале гремела музыка, и происходили танцы, аллеи были наполнены изящными кавалерами и очаровательными дамами в праздничных платьях <…>. Все это заставляло меня думать, что я нахожусь в стране фей».
Но новый стиль требовал жертв не только при дворе: «Число разных вин уже умножилось, и прежде незнаемыя шемпанское, бургонское и капское стали привозиться и употребляться на столы. Уже вместо сделанных из простого дерева мебелей стали не иные употребляться как английские, сделанные из красного дерева мегагене, дома увеличились и вместо малого числа комнат уже по множеству стали иметь, яко свидетельствуют сие того времени построенные здания; зачали дома сии обивать штофными и другими обоями, почитая неблагопристойным иметь комнату без обой; зеркал, которых сперва весьма мало было, уже во все комнаты и большие стали употреблять. Екипажи тоже великолепие восчувствовали: богатыя, позлащенные кареты, с точеными стеклами, обитыя бархатом, с золотыми и серебряными бахрамами; лучшия и дорогие лошади, богатые, тяжелые и позлащенные и посеребренные шоры, с кутасами шелковыми и с золотом или серебром; также богатые ливреи стали употребляться».
Князь Щербатов, которого мы процитировали, делал печальный вывод: «Исчезла твердость, справедливость, благородство, умеренность, родство, дружба, приятство, привязанность к Божию и к гражданскому закону и любовь к отечеству; а места сии начинали занимать презрение божественных и человеческих должностей, зависть, честолюбие, сребролюбие, пышность, уклонность, раболепность и лесть». Относительно прежнего господства «гражданского закона», а также благородства и умеренности можно поспорить — придворный мир при любом монархе требовал иных качеств. Но князь-моралист весьма точно уловил одну важную вещь в системе аннинского правления, на которую еще раньше указал Миних- сын: «Предшественников ее подарки состояли большей частью из земель, но наличными деньгами никто не жаловал столь великие суммы, как она».
Нарочитая роскошь требовала значительных расходов. Жалованье придворных было немалым (камергер получал 1 356 рублей 20 копеек; камер-юнкер — 518 рублей 55 копеек, что намного превосходило доходы простых обер-офицеров), но его постоянно не хватало. При Анне даже вельможи, подобно Артемию Волынскому, тяготились «несносными долгами» и искренне считали возможным «себя подлинно нищим назвать». «Нищета» была, конечно, весьма относительной, но зато давала возможность императрице проявить милость и щедрость к тем, кто их заслуживал. Именные указы Соляной конторе показывают, что царица умело направляла поток милостей за счет своих «комнатных» средств. В результате, как печалился тот же князь Щербатов, «вельможи, проживаясь, привязывались более ко двору, яко ко источнику милостей, а нижние к вельможам для той же причины».
Постоянными получателями императорской «материальной помощи» были герцог Людвиг Гессен- Гомбургский, С. А. Салтыков, А. М. Черкасский, братья Левенвольде, Г. П. Чернышев, Б. X. Миних, Ю. Ю. и Н. Ю. Трубецкие. Обычно это были суммы в 500—1000 рублей, но порой намного больше. В 1732 году С. А. Салтыков получил в два приема 4800 рублей, К. Г. Левенвольде — 8 тысяч рублей, богатейшему магнату А. М. Черкасскому достались 7 тысяч; только что ставшему фельдмаршалом Б. X. Миниху вместе с чином были пожалованы 10 тысяч, а верному А. И. Ушакову выпала некруглая сумма в 1045 рублей 69 копеек.
В следующем году Левенвольде в качестве чрезвычайного посла в Речь Посполитую получил 4 тысячи рублей «на экипаж» и еще 20 тысяч на прочие расходы. Еще через год получателями стали камергер С. Лопухин (7 тысяч рублей), будущий жених императорской племянницы принц Антон Брауншвейг-Люнебург- Бевернский (8 тысяч), фельдмаршал И. Ю. Трубецкой (7 тысяч), А. П. Бестужев-Рюмин (тысяча). В раздачу пошла значительная часть поступившей от капитулировавшего Гданьска контрибуции: по 12 тысяч рублей досталось Черкасскому, Миниху и Остерману; намного больше — 33 500 рублей — снова получил Левенвольде, а генерал-майору Измайлову пожаловали только 2800 рублей.
Как правило, такие выдачи были единовременными, но иногда они превращались в постоянные «пенсионы», как 500 рублей генералу Л. Г. Гессен-Гомбургскому и 5 тысяч — Миниху. Одним деньги давались безвозмездно — на лечение, «за проезд за моря», «для удовольствия экипажу» или без всяких объяснений; другим — только в долг, как 5 тысяч рублей Артемию Волынскому и 8 тысяч камер-юнкеру Алексею Пушкину. Появились особые нормы выдач — на приданое фрейлинам или подарки на крестины, в которых первые вельможи государства были «уравнены» с гвардейскими офицерами и придворными «служителями»: все получали по 50—100 червонных.
Выдавались деньги (по 200–300 рублей) и гвардейским офицерам; суммы, конечно, были меньше по сравнению с подарками знатным особам, но, впрочем, сопоставимы с офицерским годовым жалованьем. Столько же получали из рук Анны архитектор Д. Трезини и знаменитый шут Иван Балакирев, а художник Луи Каравакк довольствовался 100 рублями. Иногда счастливцам выпадали и неожиданные подарки. Так, однажды улыбнулось счастье гвардии поручику Петру Ханыкову, который за неизвестные заслуги получил на двоих с гоф-юнкером Симоновым в 1736 году полторы тысячи рублей.
Не забывала Анна Иоанновна и незнатных, но близких слуг. Придворная дама Анна Юшкова получила как-то тысячу рублей, духовнику императрицы отцу Варлааму полагалось 500 рублей. «Матера безножка» получала по 100 рублей, карлицы Аннушка и Наташка — по 50; далее ведомости называют прочий специфический дамский штат императрицы — «бабу Материну», «горбушку», «Катерину персиянку», безымянных «поповну», «посадскую», «калмычку», которым выплачивали по 15–20 рублей.[159] За девять лет (1731–1739), по нашим подсчетам, эти расходы Анны составили 898 312 рублей, то есть примерно по 100 тысяч в год. Точную же сумму назвать едва ли возможно, поскольку Анна не стесняла себя рамками «комнатных» доходов и порой приказывала выдать деньги из Штатс-конторы (как, например, пять тысяч рублей дипломату Карлу Бреверну в 1740 году) или из любого другого места. Как мы показали в предыдущей главе, из этого источника шли выдачи Бирону, а затем — всем последующим фаворитам.
Все эти выплаты привязывали их получателей к властной «хозяйке», тем более что они иногда превосходили их служебные оклады. Последние также были весьма различными, так как в 30-х годах XVIII столетия получила распространение практика назначения высоких персональных окладов, называемых «иноземческими» и «другим не в образец». Придворные раздачи служили тем самым пряником для привлечения к трону верхушки «шляхетства», которая его непосредственно окружала и могла представлять хоть какую-то опасность для режима. Но к прянику непременно полагался кнут.
Кому не доводилось слышать или читать про знаменитую Тайную розыскных дел канцелярию, как называлось это учреждение при Анне Иоанновне и Елизавете Петровне, где велись дела по не менее известному «слову и делу». «Повсюду рыскали шпионы, ложные доносы губили любого, кто попадал в стены Тайной канцелярии. Тысячи людей гибли от жесточайших пыток» — подобные оценки ее деятельности в эпоху пресловутой «бироновщины» можно встретить в десятках книг. И читатель им верит: для нашей социальной памяти массовый террор государства против своих подданных представляется делом естественным не только для недавнего прошлого.
Но так ли обстояло дело 250 лет назад? Неплохо сохранившийся архив карательного ведомства дает нам возможность заглянуть в недра политического сыска. Тайная канцелярия была вовсе не похожа на аппарат спецслужб XX столетия с их разветвленной структурой и многотысячным контингентом штатных сотрудников и нештатных осведомителей. В петровскую и послепетровскую эпоху она являлась скромной конторой с небольшим «трудовым коллективом». В 1740 году в ней несли службу секретарь Николай Хрущов, четыре канцеляриста, пять подканцеляристов, три копииста и один «заплечный мастер» Федор Пушников. В Москве работал ее филиал — Контора тайных розыскных дел во главе с секретарем Василием Казариновым и 12 штатными единицами. Через двадцать лет, в 1761 году, штат даже уменьшился до 11 человек и годовой бюджет сократился примерно с 2100 до 1660 рублей при прежних ставках: новый палач Василий Могучий получал, как и его предшественник, 15 рублей жалованья. Никаких местных отделений и тем более сети штатных «шпионов» не было.
Для сравнения — в 1730-х годах в ведении лейтенанта полиции Парижа (выполнявшего в том числе
