форму бельгийских железнодорожников. Таким способом нацисты захватывали мосты через Маас. Так вот, их вина ни у кого из нас не вызывала ни малейшего сомнения, хотя в тот, начальный период войны у нас не было еще ни злости, ни особой усталости. Мы ведь не знали, что впереди Дюнкерк, горящие Лондон и Ковентри, и не испытывали никакой ненависти к тем двоим. Мы понимали, что диверсанты и шпионы выполняли приказы своего командования, но мы также понимали, что, попадая в плен, они подлежали уничтожению. Таковы были правила. Максимум, что сделали бы те двое немцев, не будь они схвачены, — это убили бы нескольких солдат, предотвращая взрыв заминированного моста. Солдат, я подчеркиваю. А теперь скажите, святой отец, мы, убивая тысячи детей и женщин, подкрадываясь к спящему городу ночью, мы не нарушаем неких правил, не прописанных в конвенциях?
Произошел небольшой шум. Эльвегер поднял руку, давая понять, что еще не кончил.
— Мы не переодеваемся во вражескую униформу, продолжил он. — Нам это не нужно. Это позволяет нам ощущать себя честными воинами, в правилах ведь не сказано, что нельзя бомбить город без предупреждения. Только не говорите мне, что Гитлер начал первым. Разоблачение вражеского диверсанта ведь не дает законного основания послать в ответ своего. И еще, если вы, святой отец, станете ссылаться на Библию, прошу вас не упоминать о Содоме, Гоморре, Потопе и других подобных событиях. Если Бог и присвоил себе право карать, то мы не должны оправдывать свои действия, сравнивая их с божественными деяниями.
Шум усилился. Многие не были согласны с такой постановкой вопроса, хотя большинство молчало, ожидая, что ответит на него капеллан.
— Вы правы, — произнес Борроуз, когда шум стих. — Библия не билль о правах, и в ней не следует искать оправданий нашим поступкам. Вы знаете, что католическая церковь осуждает бомбардировки городских кварталов, точно так же, как осуждает это и церковь англиканская. Но у нас не крестовый поход против альбигойской ереси, и войну ведет не церковь. А вот насчет правил и того, что в них нет запретов бомбить города ночью и без предупреждения, вы очень ошибаетесь. Такие статьи есть в Гаагской конвенции, и они нарушены обеими сторонами.
— Скажите прямо, святой отец — это убийство? — спросил кто-то весьма раздраженным тоном.
Борроуз пришел в некоторое замешательство, но все же ответил:
— Если командование, отдающее приказы, не знает реальной картины, то это ошибка, если же знает — преступление.
Снова поднялся шум.
— Послушайте, джентльмены, — слово взял поднявшийся Макс Гловер, — а вам не кажется, что, находясь в плену, на вражеской территории, нам не приличествует разводить диспуты на подобные темы? Святой отец, и вам не следует отвечать на вопросы, несвойственные военнослужащему. Я, как и многие, у кого в груди человеческое сердце, а не чугунная болванка, сожалею о гибели мирных жителей, но давайте не будем строить из себя святош. Мы все здесь нуждаемся в пасторском слове и менее всего в разного рода разборках. — Гловер покрутил головой, выискивая кого-то среди присутствующих. — Среди нас, святой отец, находится один человек, которому больнее всего смотреть на все, что происходит сейчас с Германией. Я говорю об уроженце города Дрездена флаинг офицере Алексе Шеллене, за несколько лет до войны эмигрировавшего из захваченной Гитлером страны в Англию. Я прошу вас, святой отец, прочтите для него проповедь в утешение, чтобы поддержать этого молодого парня, честно выполнявшего свой воинский долг. Всем, кому это не интересно, предлагаю тихо удалиться.
Наступила полная тишина.
— Да-да, вы очень хорошо сказали, и я готов, — молодой капеллан, казалось, сам воспрял духом, — только скажите, пожалуйста, какого вероисповедания этот офицер?
Алексу пришлось встать. Ему было неловко, но одобрительный гул голосов поддержал предложение Гловера.
— Мне стыдно сказать, святой отец, но я неверующий, — честно признался он.
Колина Борроуза это признание нисколько не смутило. Он привык встречать неверующих и даже атеистов за годы этой войны, находясь на которой, видел свою роль не в миссионерстве, а в соучастии. Повинуясь велению возвещать Евангелие всем людям, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа, он хорошо понимал, что вера есть личный акт — свободный ответ человека на инициативу открывающего Себя Бога. Он понимающе улыбнулся:
— Тогда давайте просто поговорим, как люди, которых волнует и печалит судьба вашей родины. На мой взгляд, ничто так не утешает и не дарует надежду человеку в годину суровых испытаний, как воспоминание о подобном, уже бывшем в истории его народа, который, несмотря ни на что, все перенес, выжил, залечил свои раны и устремился в будущее.
Я предлагаю перенестись ровно на триста лет назад, сюда же, в Центральную Европу. Итак, представьте себе 1645 год, двадцать восьмой год Тридцатилетней войны. В разрозненной тогда Германии выросло уже два поколения людей, не знавших мира. Ее города опустели. Они опустели настолько, что в некоторых не оставалось ни одного жителя. Сотни средних и тысячи мелких селений исчезли совсем, и можно было сутками ехать по некогда густонаселенным районам, не встретив ни единого человека — лишь обглоданные животными скелеты попадались по обочинам дорог. По опустевшим улицам городов первое время бродили отощавшие крысы, потом не стало и их. Только стаи волков забредали сюда из разросшихся лесов и уходили ни с чем. Возделанные угодья покрылись непроходимыми зарослями. И, тем не менее, по пыльным дорогам Баварии, Саксонии, Померании, по королевствам и княжествам Священной Римской империи продолжали бродить призраки полков и даже армий. Одни из них считались войсками Протестантской унии (хотя вряд ли помнили об изначальной своей миссии), другие — частью имперской армии, выступившей на стороне Католической лиги. Иногда они натыкались друг на друга и устраивали сражения, более походившие на драку за фураж и продовольствие. Но зачастую это были лишь банды грабителей под развевающимися лохмотьями знамен. Они грабили и безжалостно убивали крестьян — тех, что еще попадались им на пути. Крестьяне же, одичав и большей частью превратившись в полудиких лесных жителей, в свою очередь, подкарауливали и с неимоверной жестокостью умерщвляли отставших солдат, даже не пытаясь разобраться, кто они: протестанты, наемники императора или иноземцы. Германия, земли которой в довершение ко всему атаковали с юга французы, а с севера шведы, стояла на грани полного вымирания. Люди ели кору, лягушек, полевых мышей, а бывало, что и друг друга. В Рейнском Пфальце, этом «Цветущем саду Германии», по мнению некоторых историков, осталось два процента от довоенной численности населения.
Вдумайтесь в эти цифры! Население же всей империи уменьшилось с шестнадцати миллионов до шести, причем только 350 тысяч пало в сражениях, остальные умерли от голода и эпидемий или ушли в соседние страны. И, хотя тогда не было танков и самолетов и на города не падали миллионы бомб, эти потери несоизмеримы с нынешними. И все же Германия выжила…
Далее Борроуз рассказал о Вестфальском мире, в подписании которого участвовала почти вся Европа, и о том, как жизнь постепенно вернулась в разоренную страну.
— Мы, конечно, рады, что все так хорошо закончилось, святой отец, — взял слово немолодой радиоинженер по фамилии Флэхерти, — но вот пускай теперь нам Шеллен расскажет, как это их, немцев, угораздило выбрать на свои головы (да и на наши тоже) Гитлера? Ведь на этот раз всему виной не религиозные разногласия германских князей и их австрийского императора, а выбор, сделанный немецким народом.
Как видно, разборок было не избежать. Алекс снова встал и твердо заявил:
— Ни я, ни мой отец, ни моя… мать, — здесь он запнулся, но все же соврал, — его не выбирали. А через полтора года мы с отцом вообще были вынуждены уехать из Германии.
— А что случилось?
Шеллену пришлось рассказать про историю с портретом «Дориана Грея», о подробностях дальнейшего развития которой они с отцом узнали из письма Вильгельмины уже после своего отъезда. Он хотел отделаться коротким повествованием, но история эта настолько всех заинтересовала, что ему пришлось припомнить многие ее детали.
Когда он рассказывал про сапоги господина Поля, — а о происшествии на набережной они с братом узнали на следующий день от Толстяка и Птицелова, — в бараке стоял гомерический хохот. Громче всех смеялся Каспер Уолберг, еще в Англии слыхавший про этот случай от друга.
