например, просил за что-то прощения у своей мамы, другой требовал от фельдфебеля Флюгеля вернуть долг (а когда потом его спрашивали, кто такой Флюгель, он лишь удивленно таращил глаза), третий делал некой Гертруде непристойное предложение. Его потом достали с этой Гертрудой… Да-а, смех смехом, а пару человек в итоге списали в наземные службы, как не прошедших испытание «высотой». Только, скажу я тебе, приходилось мне потом без маски бывать и на семи километрах, и на десяти, и закрались в мою голову сомнения насчет этой смеси в баллонах. Большие такие сомнения…
— А нас испытывали в барокамерах, но ничего писать не заставляли, — сказал, улыбаясь, Алекс. — А как ты встретил войну, Эйтель?
— Как и многие, 1 сентября услышал выступление Гитлера по радио.
— А я — третьего. Чемберлен в своем обращении по Би-Би-Си сказал, — Алекс откашлялся и скрипучим голосом престарелого аристократа произнес. — Должен сообщить вам, что мы находимся в состоянии войны с Германией.
На этот раз Эйтель не принял веселый тон своего брата. Он вдруг встал, достал из ящика письменного стола папку и принялся в ней что-то искать.
— Раз уж ты вспомнил Чемберлена, — сказал он, протягивая брату газетную вырезку, — то, может быть, тебе известно его обещание, данное в палате общин 15 февраля сорокового года? Вот, прочти.
Алекс взял вырезку. «Что бы ни делали другие, наше правительство никогда не будет подло нападать на женщин и других гражданских лиц лишь для того, чтобы терроризировать их», — прочел он про себя.
— А 10 мая ваш Черчилль отдал приказ бомбить Фрайбург, — продолжал Эйтель. — Потом еще пять городов. И только осенью фюрер приказал Люфтваффе дать вам адекватный ответ. Только осенью!
Алекс вернул вырезку брату:
— Эйтель, ведь в этом нет ни моей, ни твоей вины, — сказал он примирительно.
— Вот как? — Эйтель резко швырнул папку на стол. — Я, например, свою вину с себя не снимаю. Я не причастен к подвигам СС и нацистов, но как солдат Вермахта разделяю ответственность за действия армии. Нет-нет, я вовсе не имею в виду бомбардировки Лондона и вашего проклятого Ковентри, о котором вы вопите на весь мир. Эти мелочи не стоят упоминания в сравнении с тем, что ваш безумный Харрис, этот ваш «Нельсон воздуха», как называет его английская пресса, сделал с десятками наших городов. Так же, как они не стоят упоминания в сравнении с тем, что мы, в свою очередь, сделали на востоке в России.
— Эйтель, пожалуйста, успокойся. Не надо себя накручивать.
Повисла неловкая пауза. Алекс попытался нарушить ее, вернув их разговор в русло воспоминаний.
— Знаешь, — начал он осторожно, — однажды я познакомился с одним… вашим летчиком. В феврале сорок первого мы атаковали одинокий «Хейнкель», пытавшийся сбросить бомбы на портовые сооружения в Уитби. Наша тройка прижала «сто одиннадцатый» к земле, и он, едва дотянув до берега, плюхнулся на фюзеляж, сломав стойки. Позже я видел фотографии в газетах — это был один из первых ваших самолетов, упавших на территорию королевства. На нем не осталось живого места от пробоин (кстати, мне ту победу не зачли, так как у меня к этому времени уже не осталось боеприпасов). Один член экипажа был убит еще в воздухе, другой умер в госпитале после операции в первый же день плена. Еще одному — пилоту — впоследствии ампутировали ногу (его потом в рамках программы обмена ранеными военнопленными отправили в Германию), а четвертого, наименее пострадавшего из всех бортрадиста поместили в больницу недалеко от нашего аэродрома. На другой день мы навестили его. Принесли сетку апельсинов и упаковку сигарет. Я выступал в качестве переводчика и позже еще несколько раз, уже один, приходил к нему. Его звали Тео Вильган. Когда похоронили его товарищей — бортстрелка и механика, я передал Тео фотографии. Возле гробов был выставлен почетный караул из солдат охраны нашей базы, а на крышках лежали венки с надписями на черных лентах «От 43-й эскадрильи РАФ с симпатией». Тео был растроган и смахивал со щек слезы забинтованными руками. Он обжег их, пытаясь до прибытия наших властей поджечь свой «Хейнкель» из ракетницы. Потом его отправили куда-то на север. Мы обменялись несколькими письмами. Мною даже заинтересовались по этому поводу, и некий тип, представившийся военным психологом, провел беседу с целью выяснить мотивы моих поступков. Для меня же этот Вильган был просто соотечественником, почти земляком — из Тюрингии. Кроме того, мы были ровесниками, и ты знаешь… — Алекс запнулся, — он чем-то напомнил мне тебя.
— Надеюсь, не тем, что распускал нюни? — сказал Эйтель с легкой усмешкой в голосе. — Трогательная история. Ладно, на сегодня хватит воспоминаний. Давай-ка спать.
Они улеглись, Эйтель закурил свою традиционную сигарету «на ночь» и выключил свет.
— Завтра познакомлю тебя с одним человеком, — сказал он через минуту. — Это портной и мой хороший приятель. У него всегда найдется с десяток невыкупленных мундиров, заказчики которых, скорее всего, погибли, не успев получить обновку. Думаю, подберем тебе что-нибудь.
— А как зовут этого портного? — охотно откликнулся Алекс, которому совершенно не хотелось спать.
— Кайзер. Вильгельм Кайзер. Забавно, не правда ли? Особенно если сначала называть фамилию, а потом имя. Самое смешное, что он метис 2-й степени.
— Это как? — спросил плохо разбиравшийся в подобных вопросах Алекс.
— Кто-то один из его бабушек или дедушек был признан евреем. Нюрнбергские законы тридцать пятого года разрешают таким брак с лицом германской крови, а их детей признают хоть и не чистокровками, но все же немцами.
— Немцами, но не чистокровками? В чем это выражается?
Эйтель пожалел, что затронул эту тему.
— Детьми они могут состоять в гитлерюгенде и, в общем-то, ничем не отличаться от остальных сверстников, — сказал он, — но, став взрослыми, не имеют права занимать руководящие посты в этой организации. В принципе они могут рассчитывать на имперское гражданство, но, к примеру, путь в партию или СС им заказан.
— Да-а, — протянул Алекс, — как все запутано. Погоди, ты сказал, имперское гражданство? А у тебя какое?
— Сейчас имперское, — усмехнулся Эйтель. — Как говорится, заслужил.
— Не понимаю…
— Мне дали его только после награждения железным крестом первого класса. Я, что называется, доказал свою преданность и полезность империи. А до этого у меня был паспорт с государственным гражданством. Разница не столь велика… до поры до времени, конечно. — Эйтель повернулся в сторону брата. — Помнишь, отец рассказывал нам про нашего дедушку Карла?… Вот все из-за него. Он был евреем только на четверть, но якшался с диаспорой и захаживал в синагогу. Это оставило след в архивах и зафиксировалось в нашей с тобой родословной. Живя в прошлом веке, добрый дедушка Карл и предположить не мог, что спустя десятилетия его посещения синагоги и контакты с иудеями могут как-то отразиться на судьбе внуков.
— Ну хорошо, а этому Кайзеру можно доверять? — спросил Алекс.
— Разумеется, нет. Доверять сейчас нельзя никому, запомни это. Я представлю тебя как своего давнего приятеля. Вильгельм, конечно, не питает к нацистам теплых чувств, особенно после того, как они не позволили ему жениться на любимой девушке.
— Почему не позволили? — пытался разобраться во всем творившемся в Германии Алекс.
— Потому что она тоже была метиской 2-й степени. Закон запрещает двум метисам 2-й степени вступать в брак друг с другом.
— Но почему? — удивился Алекс. — Они ведь как раз… как бы это сказать…
— Одинаковы и созданы друг для друга?
— Ну да, вот именно.
— Нет, брат, здесь все сложнее. Еврей мог жениться на еврейке (правда, сейчас они не могут уже ничего), немец — на немке, метис 1-й степени — на метиске 1-й степени, а вот между метисами 2-й степени брак категорически запрещен.
— Но почему? — не унимался младший Шеллен.
Эйтель то ли вздохнул, то ли чертыхнулся.
