Эвакуация партии раненных в голову за мешок сахара весом в центнер — расценки по военному времени очень неплохие, можно сказать, щедрые.
Интересно также понять, почему это Верховное командование вермахта эвакуацией раненых не озаботилось? Транспортный самолет доставляет окруженным необходимые грузы, а обратным рейсом раненых эвакуирует — это классический способ использования транспортной авиации в такой ситуации. Зачем же обратным рейсом порожняком самолеты гонять? И что чувствовали немецкие летчики, видя во время взлета, как напрасно подъезжают машины скорой помощи с ранеными, уже думающими, что их сейчас эвакуируют? Что немецкие медики говорили своим пациентам в этот момент — «слава люфтваффе»? Очень непривычно как-то узнавать такое о немецких летчиках.
И ведь не скажешь, что обстрел был таким сильным, что нельзя было задерживаться ни на минуту для погрузки раненых. Ведь при наличии центнера сахара такая возможность находилась. Даже при всем безобразии воздушной эвакуации из Сталинграда, там о взятках летчикам речь все-таки не шла.
Но чем ближе был конец войны, тем чаще немцам приходило в голову, что за эвакуацию стоит заплатить. За морскую эвакуацию в Данию, например, тысячу марок предлагали[92].
Военному врачу неприглядная изнанка войны была в каком-то смысле более знакома, чем солдату- окопнику. Питер Бамм описал, как мнимое сумасшествие могло избавить военного ворюгу от вполне заслуженного им трибунала: «…Я выяснил, что госпитальный квартирмейстер присвоил себе значительное количество шоколада, сигарет и алкогольных напитков. Кое-что он продал, кое-что обменял, а остальное поделил со своими друзьями. Таких случаев было много, поэтому на них особо никто не обращал внимания. Но к тому времени военные трибуналы находились в состоянии такой истерии, что, если бы я написал рапорт о проделках квартирмейстера, его скорее всего приговорили бы к смертной казни. Для подобных случаев партия в своем волшебном словаре нашла слово „саботаж“ и гордилась тем, что за него полагаются самые жестокие наказания. Но все-таки что-то надо было делать. Если это дело выплывет наружу и выяснится, что я не стал писать рапорт, то мне самому придется отвечать за воровство.
Поскольку нам надо было подыскивать новые помещения, я приказал квартирмейстеру явиться ко мне, и теперь он стоял, глядя на меня с противоположного края длинного стола. Это был маленький толстый мужчина с водянистыми голубыми глазами; полное ничтожество. Он сразу же во всем признался.
Я спросил его:
— Ты хоть понимаешь, что тебя ждет?
— Да.
— Что?
— Военный трибунал.
— А как ты думаешь, какой приговор тебя ждет?
Его губы скривились. Он знал.
Никогда до этого момента еще ни один человек не находился в полной моей власти. Я начал понимать, что люди имеют в виду, когда говорят, что боятся кого-то до смерти. У меня не было к нему жалости; просто мне было стыдно, что я позволил зайти делу столь далеко.
Я не знал местного военного прокурора, и единственным способом замять это дело было объявить виновного „не в своем уме“. Я позвонил психиатру, служившему в штабе группы армий, капитану Регау, и по моей настоятельной просьбе он прибыл ко мне в тот же самый день после полудня. Регау был маленьким жилистым человечком с внимательными зоркими глазками, сидящими на узком живом лице; у него был интеллигентный нос, а еще в уголках его губ затаилась насмешливая ухмылка. Очень быстро выяснилось, что он был весьма образованным и умным человеком; что он возглавлял медицинскую роту в полку альпийских стрелков; что он был на Таманском полуострове; что он мог без запинки произносить названия типа Старотитаровская; что ему приходилось бывать на фронте в Заполярье. Но все это не имело особого значения, пока мне не удалось выяснить, состоит ли он в партии. Мы располагались неподалеку от ставки фюрера. Теперь, после 20 июля, любое неосторожное слово могло стать опасным. Надо было попытаться выяснить, с какой стороны забора он находится, а уже от этого зависело, стоит ли мне рисковать собственной головой.
Поскольку Регау состоял при штабе очень высокого уровня, где всегда было хорошее снабжение, вряд ли он испытывал недостаток в еде. Поэтому я приказал принести нам кремовые пирожные и кофе. Позднее, когда он отказался выпить водки, ссылаясь на проблемы с пищеварением, я принес бутылку секта (немецкое шампанское. —
— Нам надо разобраться в одном деле, имеющем отношение к коррупции.
Он вежливо наклонился:
— Дело касается вас лично?
— В некоторой степени. Я хочу остаться живым, чтобы принять участие в торжествах по случаю нашей победы.
— Вы собираетесь праздновать ее с помощью секта?
— Мы наверняка будем пить сект или французское шампанское.
— Лично я предпочитаю французское шампанское. Его больше можно выпить. Какой это замечательный будет день!
— Это секретное оружие („Фау-1“ и „Фау-2“) сотворит чудо.
— Точно. Но если нам не удастся им воспользоваться, перспективы у нас отнюдь не блестящие.
Мы продолжали беседовать подобным образом еще некоторое время. Менее чем через четверть часа каждый из нас точно знал, что собой представляет его собеседник.
Я объяснил, что сделал наш квартирмейстер. Тем или иным способом мы должны были подвести его под параграф 51.2 армейского устава. И без всякого сомнения, выпитая нами бутылка была одной из тех, которую квартирмейстер похитил во время своей преступной деятельности.
Я отвел Регау к пациенту. Уже прошел почти час, а он все еще не возвращался обратно. Я пошел его искать. Как раз в это время он вышел из двери мне навстречу. Он выглядел вполне довольным, похлопал меня по плечу и сказал:
— Он и на самом деле сумасшедший! На самом деле!
Квартирмейстер страдал от острого психоза, который иногда бывает после принятия большого количества определенной жидкости.
Я немедленно выехал к начальнику медицинской службы группы армий. Он уже слышал об этом деле и был очень рад, что на основании диагноза психиатра не придется проводить никакого расследования — это бросило бы тень на весь медицинский корпус. Если бы началось расследование, оно бы дальше пошло своим путем и уже никто не стал бы обращать внимания на мнение психиатра — психологическое состояние обвиняемого военный трибунал мало интересовало. Таким образом, мне удалось избежать того, чтобы фактически совершить убийство, вина за которое терзала бы меня всю жизнь. Вместо этого через два месяца я подписал просьбу квартирмейстера об отпуске, когда он вернулся к нам из тылового госпиталя»[93].
Ох, недоговаривал что-то Питер Бамм. Почему он уж так старался вороватого квартирмейстера «отмазать»? В гуманизме ли одном дело? Может быть, расследования допускать очень не хотелось, не хотелось «бросать тень на весь медицинский корпус»? Питеру Бамму, который этот госпиталь возглавлял, ведь неизбежно пришлось бы выслушать вопрос — а куда начальник смотрел и не покрывал ли он квартирмейстера.
Начальнику госпиталя часто приходилось проявлять находчивость, чтобы выкрутиться из неприятной ситуации.
Как-то генерал инспектировал госпиталь Бамма и решил, так сказать, неформально проверить его санитарное состояние. Вошел в палату, где лежали раненые солдаты и приказал своему адъютанту раздать им большую коробку сигарет. А затем, обратившись к раненым, сказал: «По сигарете за каждую вошь, от которой вы избавитесь!» Надо отдать должное генеральской находчивости. Но и начальник госпиталя давно, что называется, службу понял.
Бамм моментально понял, чем это ему грозит. И вот что он придумал в такой грозной для себя
