другой — вино, а третий держал чашу на случай, если у него с подбородка что-нибудь капнет. Начинать разговор мог только король; если он молчал, молчали и все остальные, но смотреть вокруг не возбранялось, и, оглядывая большую, роскошно убранную, в пилястрах, с высокими окнами, через которые лился мягкий свет, столовую, принц впитывал роскошь отцовского двора. На сервировочном столе, покрытом хрустящей льняной скатертью, возвышались горки золотых и серебряных блюд, хрустальные графины и бокалы. В серебряных ящичках охлаждались бутылки с вином. По мраморному, в шахматных клетках полу неслышно скользили слуги в ливреях. С почтительного расстояния из дальнего конца зала за происходящим наблюдали избранные зрители, с которых в свою очередь не спускали глаз королевские собаки, расположившиеся на полу.
На фоне величественности, окружающей короля, стиль поведения, принятый в кругу его супруги, казался суетливым, и принца Карла с самых юных лет воспринимали там с некоторым раздражением.
При дворе прежде всего бросалась в глаза королевская часовня. Спроектировал это причудливое здание архитектор Иниго Джонс по заказу Генриетты Марии, и она сама заложила в его основание брусок серебра. Пышная церемония по этому поводу собрала около двух тысяч зрителей. Строительство закончилось за три месяца, и теперь в часовне, этом «раю», осененном гигантскими скульптурными фигурами ангелов, с потаенным освещением, золотыми панелями и рубенсовским алтарем, можно было отправлять службу. Священник начинал ее словами: «Это дело рук Божиих, и оно прекрасно в наших глазах».
Но проходящему мимо богобоязненному пуританину, занятому мыслями о доходах, часовня не казалась творением рук Божиих. В глазах простых людей это было всего лишь здание, которое вызывало отвращение и порождало всякого рода страхи. Разве католики — не враги государства? Еще живы были старики, которые помнили нашествие Великой Армады. И еще больше было тех, кто мог вспомнить истерику, охватившую страну после раскрытия так называемого Порохового заговора. К тому же сердцу любого доброго пуританина было близко сочинение некоего Фокса, известное в народе под названием «Книга мучеников». Жизнеописания святых, павших в великой борьбе истинной религии с папистскими антихристами, приводились в ней с беспощадными и трагическими подробностями. В представлении многих пуритан уподобление хлеба и вина телу и крови Христовой было чистейшей ересью. Преклонение перед Девой Марией и святыми не имело для них надежной опоры в Писании. Они считали, что все это — предрассудки, навязанные хитроумным священством, которое приобрело неограниченную власть над верующими и пытается распространить тиранию католицизма на Англию.
Но были и такие, кто находил, что эти попытки имеют успех. Говорили, что в окружении королевы есть священники, превратившие ее дом в уютную гавань для презренных иезуитов, а сама она охотно принимает накладываемую на нее епитимью. Публикации разного рода давали понять, что Генриетту Марию, случается, заставляют ходить босиком и есть, подобно слугам, из деревянной посуды. А хуже всего, что она ходит в Тайберн помолиться за спасение душ казненных там католиков и при этом будто бы впадает в такой экстаз, что падает перед виселицей на колени, сжимая в ладонях четки. А еще, как утверждали некоторые, ей удалось убедить короля ослабить ограничения на вход в свою часовню. Были и такие, кто видел, как у католического алтаря появляется, притом регулярно, наследник престола. Возмущение всеми этими фактами было настолько велико, что король заявил: подобным визитам будет положен конец. Правда, он тут же заколебался, но затем все-таки сказал свое твердое слово, и тогда вызывающая всеобщее недовольство королева придумала взамен для юного принца домашние игры. Наградой в них были святые распятия. Однажды свидетелем такой игры оказался король. Придя от увиденного в ужас, он велел сыну вернуть все призы.
Этот небольшой инцидент произошел в апартаментах королевы, где подрастающий принц вел жизнь более замкнутую, но такую же роскошную, как и при дворе отца. Здесь, в обшитых деревянными панелями, увешанных гобеленами и шедеврами итальянских мастеров (подарками Ватикана) залах, Генриетта Мария окружила себя черными слугами, цвет кожи которых лишь оттенял ее бледность. Здесь ее забавляли карлики, и среди них Джеффри Гудзон, едва достигавший роста 18 дюймов: однажды его принесли к столу спрятанным в пироге. Именно для этих залов Генриетта Мария, не считаясь с затратами, заказывала инкрустированные серебром столики из железного дерева, кружева, гобелены, редкие цветы и драгоценности. И здесь же она часами позировала Антонису Ван Дейку, упорно добивавшемуся совершенства портрета. Как и положено придворному, он не замечал неровных зубов королевы и старался подчеркнуть ее зрелую красоту, темные локоны, обольстительно ниспадавшие на самые брови, и безупречное одеяние: то официально-строгое, то празднично-янтарное, то пронзительно-голубое. Когда на Генриетту Марию накатывали скука или приступ материнского чувства, она призывала к себе старшего сына. Здесь его живые глаза внимательно разглядывали придворных, достаточно влиятельных, чтобы находиться близ королевы: мужчины были счастливы просто поболтать, повращаться в той тонкой, пьянящей атмосфере, сочетающей католическое благочестие и платоническую любовь, которая отличала круг королевы. Мистер Уоллер, например, читает стихи. Добрые клирики монсиньор Панзани и Джордж Конн умело поворачивают беседу на религиозные темы, а прямо подле королевы-матери устраивается Генри Джермин, привлекательный мужчина с грубоватыми манерами, игрок и дуэлянт — явно ее лучший друг. Все они не забывали при случае подольститься к принцу, поворачиваясь всякий раз при его появлении к нему лицом и выказывая якобы подлинный интерес к заботам королевского отпрыска. Когда же нужды в мальчике более не было, слуги отводили его в детскую, а мать возвращалась к своим делам — например, примеряла новое платье или оглядывала в последний раз маскарадный костюм, в котором ей предстояло танцевать с мужем нынче вечером.
Принц Карл очень любил наблюдать за отцом и матерью во время пышных балов-маскарадов, сочетавших в себе драму, оперу и балет. Денег на них тратилось немерено. Мальчик завороженно смотрел, как его пышно разодетые родители, освещенные пламенем тысяч свечей, скользят в танце посреди декораций, изображающих пастораль либо таинственную пещеру, сказочный город либо выжженную пустыню. Одна сцена стремительно сменяла другую. Перед разгоревшимися от восторга глазами мальчика вдруг возникали фантастические, самой причудливой формы строения. По ажурным мостикам двигались пешеходы и экипажи, запряженные лошадьми. За ними смутно угадывались контуры больших городов, «высоко в небе плыло облако, на котором расположились восемь фигур, олицетворяющих сферы». На других облаках рассаживались музыканты, а «в какой-то миг на небе возникали божества, и заветная даль, куда устремлялись звуки расположенного внизу хора, наполняла пространство призрачным светом и чувством всеобщей гармонии».
Такие представления устраивали с целью усилить любовь к королю и королеве, что, в свою очередь, считалось благодетельным для страны в целом. В этом призрачном мире возникало ощущение, что для родителей Карла не существует невозможного. Если сами боги перестраивают небеса по их подобию, то разве может что-либо, кроме любви к королевской чете, избавить Британию от пороков пьянства, курения и разврата? Даже сам принц, едва вышедший из младенческого возраста, участвовал в таких спектаклях, например в «Королевском пире» (1636). Для роли со словами он был еще слишком мал, но вместе с красавчиками Джорджем и Франсуа Виллье — сыновьями Бэкингема и товарищами своих детских игр, участвовал в деревенской пляске, а потом усаживался в тени отдохнуть, предоставляя комически важному церемониймейстеру отгонять местный люд, пришедший преподнести королю и королеве праздника вареную тыкву.
Зрителям-аристократам смысл происходящего был более чем понятен и мил: как бы ни досаждали людям по всей стране королевские слуги, любовь простого народа к Карлу и Генриетте Марии не убывала. Именно это доказывало представление, а если подобного рода фантазии сталкивались с суровой действительностью, можно было использовать меры и покруче. Когда пуританин Уильям Принн обнародовал диатрибу, направленную против двора и его увеселений, заявив, что «актрисы — это всего лишь притчеязычные шлюхи», суд приговорил его к штрафу в 5000 фунтов, пожизненному тюремному заключению и отрезанию ушей. На подобных примерах маленького принца учили праву сильного.
Балы-маскарады давно канули в прошлое, а приверженность Карла I зрелищным искусствам оставила более долговечный след — свидетельство о мире, в котором рос его сын. Король в годы своего единоличного правления собрал уникальную коллекцию ренессансной и барочной живописи. Денег он не жалел, например, за шедевры из коллекции герцога Мантуанского было заплачено 18 280 фунтов. Так в королевской галерее появились Мантенья, Рафаэль, Тициан, Корреджо, не говоря уж о полотнах других
