который столь откровенно их преследует. Другие подозревали, что это результат деятельности экстремистских сект. Однако в общем-то большая часть всех этих подозрений, ни на чем, впрочем, не основанных, относилась к старому традиционному противнику: Большой пожар — это не иначе как работа католиков, стремящихся подорвать покой и преуспеяние добродетельного протестантского народа. Яд фанатизма, порожденный страхом, с новой силой отравлял организм страны, и вскоре антипапизму предстояло стать одной из самых опасных национальных фобий.
Между тем по другую сторону Северного моря, у голландцев, возникло свое объяснение причин Большого пожара: это будто бы Божья месть англичанам за то, что они сожгли их флот. В одном памфлете злорадно говорилось, что «горделивый и высокомерный» Лондон недолго праздновал свой триумф, ибо Всемогущий «простер Свою длань и превратил в пыль здания, прекрасные дворцы и богатые лавки». А теперь, с точки зрения голландцев, работу Бога могли бы завершить люди. Они послали тайного агента разведать подходы к английскому побережью, и в особенности к Чатему, где находился крупнейший док; летом 1667 года стало ясно, что ситуация для нападения сложилась самая благоприятная. Постоянные финансовые затруднения заставляли англичан держать суда на якоре. Средства, выделенные парламентом на снабжение флота, приходилось тратить на покрытие его же гигантского долга, и денег на то, чтобы рассчитываться с подрядчиками и поставщиками, а также на боеподготовку просто не оставалось. Даже средства, предназначенные для ремонта, растаяли, и докеры, которым давно уже не платили зарплаты, бросили инструменты и разошлись кто куда. А наличные, из тех что оставались, власти тратили на сравнительно ненадежные средства обороны вроде огромной цепи, протянутой через весь приток Темзы Меуэй. Правда, позади нее располагались артиллерийские батареи.
Голландцы были готовы к тому, чтобы осуществить давно лелеемую мечту о глубоком вторжении в английские воды. По сообщениям шпионов они составили точную карту течений в Меуэе и приурочили отплытие к весеннему паводку. Едва подняв паруса, голландский флот разделился надвое: большая его часть отправилась в устье Темзы, а отряд из 17 боевых судов в сопровождении 24 кораблей — в Меуэй. Среди англичан немедленно началась паника. Ни Грейвсенд, ни Тилбери не обладали достаточными средствами обороны. А в самом Чатеме, как обнаружил Орбермарл, ни корабли, ни береговая артиллерия не были готовы к отражению атаки противника. Важнее всего, как он считал, было сохранить большую цепь, но и тут вновь сказались недостаточный уровень подготовки и низкий боевой дух. Все же Орбермарлу ценой огромных усилий удалось потопить несколько вспомогательных судов противника по обе стороны последней линии обороны, затруднив тем самым доступ в глубь реки, но вскоре выяснилось, что батареи, прикрывающие цепь, обслуживают любители и, хуже того, кто-то украл орудийные чехлы из дуба, а фанера, поставленная на их место, оказалась настолько тонкой, что при каждом выстреле орудийные колеса зарывались в грязь. Таким образом, базирующаяся в Чатеме большая часть английского флота с его явным недостатком в людях была практически беззащитна. Ко всему этому добавился еще и бунт. Матросы и докеры с прохудившимися карманами, утратившие всякий боевой дух, пассивно наблюдали, как в устье реки входят голландские корабли. Команда «Юнити», фрегата, прикрывающего цепь, дезертировала, а после первых же выстрелов с голландской стороны прекратили сопротивление и другие суда, включая «Ройал Чарлз». Новые залпы отправили на дно «Ройал Оук», «Ройал Лондон» и «Ройал Джеймс». Артиллерия Орбермарла отстреливалась вяло и беспорядочно, торжествующие голландцы творили что угодно и отошли, лишь выпустив последние ядра и используя всего лишь «спасательную шлюпку с шестью гребцами» для того, чтобы отбуксировать главный свой приз — флагман английского флота «Ройал Чарлз». Знаменуя национальный позор, в небо поднялась густая струя дыма. По словам Джона Ивлина, «такого кошмара англичане еще не переживали… такое бесчестье не смоешь ничем и никогда».
Торжествующие голландцы раздавали ордена и награждали своих капитанов золотыми чашами, а в Англии все обвиняли всех. Особенно громко раздавались голоса простого люда. Ясно, откуда все зло. Национальное унижение — прямой итог «порока и пьянства при дворе», впрочем, чего другого можно ожидать, когда «насквозь прогнившая папистская партия находится в таком почете». Эта гремучая смесь секса и сектантства с огромной силой бродила в общественном сознании, улицы превратились в политическую арену. За всем этим угадывался глубоко спрятанный страх, что Англия может стать добычей двуликого зла, исходящего из-за границы, — папства и тирании. Пепис записывал в дневнике: «На каждом углу люди говорят… что их покупают и продают паписты и командуют тоже паписты, а окружение короля — изменники, французские наймиты».
Недовольство выражали и парламентарии, а то, что нельзя сказать в зале заседаний, нередко звучало со страниц газет. В годы Реставрации широкое распространение получила подпольная политическая сатира — по рукам ходили памфлеты, либо тайно отпечатанные в типографиях, либо переписанные от руки дома. Пепис жадно собирал подобного рода литературу и об одном из таких сочинений отозвался так: «Оно обжигает сердце, но все тут правда». Самым острым и плодовитым среди сатириков был поэт Эндрю Марвелл, депутат парламента от Гулля. Его «Последние указания художнику» ярко изображают худосочных вельмож и чиновников, трущихся при дворе. С особой яростью набрасывается Марвелл на леди Калсман. Он создает карикатурное изображение потаскухи, преследующей смазливого грума, затем моющей его ароматное тело, щекочущей пятки, а после возвращающейся к Генри Джермину с его более гигиеничными, по-видимому, ласками.
Примерно такую картину и представляли себе современники, думая о дворе короля Карла II. Марвелл запечатлел чувства отвращения и гнева, которые испытывало большинство думающих людей, но, что примечательно, самого короля не задевал. В глазах поэта прогнившая аристократия и продажные чиновники — лишь пятна на солнце королевской короны. Насколько лучше жилось бы народу, если бы среди советников короля были люди чести, такие, как члены Сельской партии, к которой принадлежал и Марвелл, — истинные, неподкупные патриоты, пекущиеся о народном благе. В глазах Марвелла лишь сельское дворянство могло противостоять коррупции, поразившей двор, «сборищу пьяниц, сводников и дураков».
В этой накаленной атмосфере вдруг возник дикий слух, будто Карл отрекся от престола и бежал из страны. Банки залихорадило, люди печально сравнивали морские успехи Кромвеля с нынешними поражениями. Единственным выходом казалось срочное начало мирных переговоров. На этом энергично настаивал Кларендон. «Пусть даже мир придется покупать дорогой ценой, — писал он, — в сложившихся обстоятельствах это именно то, что нам нужно, и мы просто не можем себе позволить отказаться от такой возможности. Мир нужен, чтобы успокоить людей и избавить короля от бремени, которое ему становится все более непосильным». Английским переговорщикам были даны инструкции вести себя покладисто, и в конце концов удалось заключить Бредский мирный договор, по которому Голландии отходили Западная Африка и Суринам, а англичане сохраняли за собой североамериканские колонии — Нью-Йорк, Нью-Джерси и Нью-Делавэр. Голландские суда будут приспускать флаг при встрече с английскими только в Ла-Манше. Тем не менее национальная гордость была не вполне удовлетворена. По-прежнему требовался козел отпущения.
Кто это, большинству было совершенно ясно. Разъяренная толпа, которая давно уже не могла простить Кларендону дюнкеркской сделки, побила окна в его роскошном особняке на Пиккадилли, повалила деревья вокруг. Таким образом, сомнений в том, кого общественное мнение считало виновником недавнего поражения, не оставалось. Но у канцлера были могущественные противники и при дворе, и сейчас это, пожалуй, значило больше. Молодежь вроде Генри Беннета, недавно получившего титул графа Арлингтона, протеже Бэкингема Томаса Клиффорда, а также Томаса Осборна и вновь назначенного главного казначея сэра Уильяма Ковентри — все они считали опалу канцлера трамплином для своего возвышения. Их естественной союзницей оказалась леди Калсман, которая без устали обрабатывала короля в соответствующем духе. Графине лично важнее всего было, чтобы ее родич, герцог Бэкингем, недавно брошенный в Тауэр за откровенные нападки на короля, был возвращен ко двору. В какой-то момент она явно перегнула палку. Король обозвал ее шлюхой, которой не следовало бы совать нос в дела, ее никак не касающиеся. В ответ она обозвала Карла дураком, не умеющим распознавать, истинных друзей. Четыре дня они не разговаривали, потом Карл смягчился. Бэкингем был освобожден из-под стражи, что позволило ему оказать энергичную поддержку своим приближенным, добивающимся смещения Кларендона.
Графиня своего добилась, но тут у короля появилась другая докука, и тоже в женском облике. Фрэнсис Стюарт отказалась покориться его воле и, вернув в апреле 1667 года подарки, сбежала с герцогом Ричмондским. Вот благодарность за все благодеяния, радости любви, профиль на монетах, лежащих в
