точную копию яхты, которая с триумфом доставила его из Бреды в Дельфт. Опытный в этих делах Пепис, осмотрев «Марию» (так называлась яхта), чрезвычайно высоко оценил ее. «Даже не поверишь, — писал он, сколько места на таком, казалось бы, крохотном суденышке». Вскоре братья Петт принялись по образцу этого судна строить яхты для знати, уснащая их пуховиками и восточными портьерами, роскошными, в золоте и коже, каютами и оловянными ночными горшками — от них тоже никуда не денешься. Несмотря на свой воинственный вид (иные из таких яхт были вооружены восемью пушками), они более всего подходили для гонок, и Карл увлекся этим видом спорта не меньше, чем конными скачками. И опять это был не просто азарт, но и профессиональный интерес. Карл, можно сказать, стал авторитетом в области «философии судового дела», хотя кое-кто считал, что это ниже королевского достоинства. По словам епископа Барнетта, Карл «хорошо разбирался в навигации, но еще лучше — в устройстве судов, в этом отношении он меньше всего походил на венценосца».
Интерес к внутреннему устройству судна лишний раз свидетельствует о практическом складе ума Карла. Ивлин отмечает, как часто он толковал с ним об убранстве яхт, хотя сам-то этот великий любитель дневников и знаток искусств и наук (современники называли его виртуозом) хотел бы поговорить со своим монархом о предметах более серьезных. В результате возникла обоюдоприятная близость. Ивлин высоко, хотя и с достойной сдержанностью, отзывается о короле — «человеке жизнерадостном, доступном, вовсе не жестоком или кровавом». Ему нравилась королевская стать Карла, у него «великий» голос, «все движения естественны». Ивлин наслаждался его «незаурядным талантом рассказчика всяких забавных историй», и, естественно, ему доставляло удовольствие, что король — как и он, Ивлин, — любит растения и строительное дело.
Тем и другим Ивлин занимался профессионально, и ему было приятно, когда его величество при случайной встрече в Уайтхолле в присутствии знатных придворных поблагодарил его за книги «Архитектура» и «Сильва»[6]. С характерными для Карла непринужденностью и живым интересом к практическим делам он наговорил автору кучу комплиментов, особо отметив важность предметов и отличное оформление обоих изданий. Что со стороны короля это был не просто реверанс, подчеркивает произошедшая следом небольшая сцена. Карл знаком предложил Ивлину идти за ним. Они подошли к окну, и король попросил дать ему чистый лист бумаги и мелок. По случайности у Ивлина оказалось и то и другое. Король, записывает Ивлин, расправил бумагу на сиденье стула и «набросал план перестройки Уайтхолла, включая залы государственных приемов и иные подробности». Ивлин вынужден был признать, что схема сделана «не лучшим образом», но тем не менее он сохранил рисунок как «большую редкость».
Именно Ивлин познакомил Карла с человеком, которому предстояло заняться резьбой по дереву в целом ряде королевских дворцов. Это был некто Гринлинг Гиббонс. Ивлин нашел этого молодого человека в деревенской глуши, где он в одиночку занимался своим делом. Тогда Гиббонс создавал рельефное изображение одного из полотен Тинторетто, и на гостя произвели большое впечатление как мастерство, с каким копиист передал не менее сотни человеческих фигур, так и прекрасно орнаментированная рама. Ивлину показалось, что «даже в природе нет той нежности, той тонкости, что отличает вырезанные на ней цветы и фестоны». Такого человека непременно надо было представить королю, и, дождавшись удобного момента, Ивлин «попросил Его Величество отпустить (его) на несколько дней и доставить мастера вместе с работами во дворец; готов поручиться, что ничего подобного прежде Его Величеству видеть не приходилось, Вы будете довольны, сир, и наверняка найдете ему применение». «Отличный образец резьбы по дереву» был обычным порядком переправлен в Уайтхолл и помещен в покоях сэра Ричарда Брауна, тестя Ивлина. Ивлин спросил Карла, не желает ли тот, чтобы произведение перенесли к нему в кабинет, но Карл с обычной легкостью бросил: «Зачем же? Лучше проводите меня к сэру Ричарду». Увиденное Карлу чрезвычайно понравилось. «Едва войдя, он сразу же стал рассматривать работу, долго от нее не отрывался, а потом заговорил с мистером Гиббонсом, которого я привел поцеловать королю руку. Далее Его Величество распорядился немедленно перенести работу на сторону королевы и показать Ее Величеству».
Однако же королевское покровительство давалось нелегко. Едва королева бросила взгляд на работу Гиббонса, как некая мадам де Бур, «француженка, снабжавшая придворных дам юбками, лентами и всяческими безделушками из Парижа», разразилась придирками, хотя «разбиралась в этих вещах не больше, чем осел или обезьяна». Тем не менее Екатерина Браганза сочла нужным прислушаться к ней, а не к Ивлину, и, к большому неудовольствию последнего, его протеже пришлось вернуться в свой деревенский домик. Чтобы помочь талантливому юноше, надо было искать другие способы, и наилучшей средой для этого оказался небольшой и замкнутый круг художников и интеллектуалов того времени: «Мистер Рен заверил меня, что все будет в порядке; помимо того мне удалось уговорить Его Величество использовать Гиббонса на работах в Виндзоре, который перестраивался под руководством моего друга, архитектора мистера Мэя».
К Виндзору Карл выказывал особый интерес. Сэру Сэмюэлу Морланду — инженеру, руководившему строительными работами, Карл велел окружить замок фонтанами и соорудить насос, через который струи воды, поступающей из Темзы, будут выбрасываться на высоту 60 футов. Из самого замка были убраны многие средневековые скульптуры и картины, чтобы освободить место работам таких художников, как, например, создатель фресок итальянец Антонио Веррио. Теперь, занимаясь повседневной рутиной — обедая с придворными в зале приемов, или беседуя с высокопоставленными лицами у себя в кабинете, или отдавая распоряжения слугам, — король мог разглядывать извивающиеся на стенах и потолках аллегорические фигуры. Здесь же он удовлетворял свой интерес к музыке. Балет его скорее раздражал, а нечастые маскарады не шли ни в какое сравнение с пышными представлениями в Уайтхолле, когда был жив отец, однако инструментальной музыкой он неизменно и искренне восхищался. Тон, как и во всем остальном, задавали французы, но Карл внес свой вклад и в развитие английской музыки, сначала включив Генри Перселла в состав детского хора, певшего в королевской часовне, а затем, когда молодой человек обнаружил дар композитора, заказывая ему инструментальные произведения. Впоследствии Карл назначил Перселла органистом Вестминстерского аббатства и, наконец, в 1682 году — придворным композитором.
Ивлин, тоже большой любитель музыки, называл Перселла величайшим английским композитором. Разделял этот вельможа с Карлом и интерес к живописи. В его дневниках есть любопытный фрагмент, где описывается вечер, который они с королем провели в обществе Сэмюэла Купера, считавшегося лучшим миниатюристом своего времени. Как-то Ивлин был приглашен в личные покои короля, где застал его позирующим (занятие, которое он страшно не любил) Куперу, делавшему мелом наброски его лица и головы для новых монет. Ивлину «была оказана честь держать свечу, при пламени которой тени получались лучше, чем при дневном свете». Кроме того, он должен был развлекать короля, пока тот позирует, чем Ивлин и занимался, «толкуя о разных предметах, связанных с живописью и гравюрами».
Купер сделал множество зарисовок, а миниатюра, которую он создал в 1665 году, и поныне остается одним из лучших изображений Карла II. В ней схвачены многие из его самых характерных черт. Переплетенные ленты ордена Подвязки передают ощущение роскоши и силы, а настороженный, проницательный взгляд — опыт властителя, который всегда выходит за пределы близлежащего, проникая в потаенные, эгоистические мотивы человеческого поведения. В этом смысле лицо скорее напоминает маску, нечто одновременно застывшее и подвижное. Современники были заинтригованы, отчасти растеряны. «Знавшие короля не могли отвести глаз от портрета, — писал лорд Галифакс, — многим казалось, что увидеть портрет важнее, чем услышать самого монарха. Отчасти это было, как и у большинства мужчин, лицо весельчака, и хотя всего на нем не прочитаешь, проницательному наблюдателю оно могло сказать немало». Действительно, холодным это лицо не назовешь никак. Хотя Ивлин нередко называл взгляд Карла «свирепым», Куперу удалось передать его чувственность, столь же характерную для внешности короля, сколь и властность. Тяжелые брови и впрямь выдают человека, который может внушать страх, но нос картошкой и большая складка посреди подбородка, а также полные губы, которые в детстве называли «уродливыми», намекают на то, что их обладатель ценит многочисленные радости жизни. Не скажешь, что это лицо красивое, но оно привлекает к себе внимание, в чем Карл и сам отлично отдавал себе отчет. «Н-да, та еще птица, — бросил он как-то, разглядывая собственный портрет, — настоящий урод».
На портрете, выполненном Купером, изображен мужчина со слегка отечным лицом, глубокими морщинами вокруг носа и губами, свидетельствующими о мягкости и изнеженности. Именно эти черты отталкивали в короле большинство его подданных, и Ивлин различал их ничуть не менее остро, нежели Купер. Он с болью признавался себе во «множестве несовершенств» короля. Для него была неприемлема
