вигам, тори также проводили политику устрашения, но если Шефтсбери и его соратники черпали свои аргументы из глубокого колодца антикатолических настроений, то их оппоненты апеллировали к потрясениям времен гражданской войны и протектората. В конце концов, кто такие виги, как не дети этих сектантов, нонконформистов и безумцев-фундаменталистов, которые двадцать лет назад насаждали в стране режим самой дикой анархии? Это типично подрывные элементы, открыто угрожающие безопасности церкви и государства. Так возрождались старые страхи перед тиранией демократического правления. Так, очень настойчиво и отнюдь не без успеха, пугали людей жупелом власти толпы. Лишь неограниченная монархия может предотвратить эту угрозу, и недаром Карла представляли неким мифическим героем, высоко вознесшимся над всеми фракциями и группами: «Слуга Господа, но не раб народа».
Подобные идеи, близкие, естественно, аристократии, находили отклик и у все большего числа запуганных простолюдинов. Впрочем, Карл, отнюдь не так уж убежденный в своем божественном статусе, понимал, что просто полагаться на настроения людей нельзя, надо и самому действовать, иначе может быть плохо. Он ходил на заседания палаты лордов, хмурился, когда выступали оппоненты, улыбался сторонникам. В кругу последних с самой яркой и самой решительной речью выступил Галифакс. Десять долгих, изнурительно долгих часов не сходил он с трибуны, опровергая один за другим высказанные и невысказанные аргументы Шефтсбери. Он разглагольствовал об опасностях народных брожений, которые могут возникнуть, если принять билль об исключении. Рассуждал о престиже герцога Йоркского. Указывал на преимущества половинчатого решения, при котором Яков сохранял власть, но власть ограниченную. С приближением вечера Шефтсбери начал выказывать «все большие признаки беспокойства». Он понимал, что постепенно теряет поддержку — и в парламенте, и за его стенами. Он возбудил страхи, которые сам же ничем не мог подкрепить, а свойственные ему диктаторские замашки отталкивали от него многих приверженцев. Из-за него и вся фракция вигов в палате общин начинала выглядеть группой твердолобых и непримиримых политиков; в верхней же палате ораторское искусство Галифакса сделало свое дело: подавляющим большинством депутаты отклонили билль в первом чтении. Чувствуя сдвиг в общественном мнении и видя, как виги сами с собою грызутся со все нарастающим ожесточением, Карл распустил парламент и начал готовиться к самому важному политическому действу своего царствования.
Он понимал, что, хотя и вторая попытка принять билль провалилась, борьба с вигами не окончена. Полной победы он не добился. Однако партия сохранила боевой дух, что стало ясно на следующий же день после неудачного для вигов голосования по биллю, когда выступил Шефтсбери. Вид у него, по свидетельству очевидцев, был болезненный, но говорил он, как всегда, энергично, суть же его предложения сводилась к тому, что Карлу необходимо избавиться от королевы. Он рассчитывал, что новая жена — протестантка подарит стране наследника-протестанта, в котором ему, Шефтсбери, виделся «единственный оставшийся нам шанс сохранить свободу, безопасность и истинную веру». На лордов этот пафос не произвел решительно никакого впечатления, виги же, особенно в свете того, что Карл демонстративно отобедал на публике с женой, вознамерились пополнить перечень уже судимых и казненных за предполагаемое соучастие в папистском заговоре именами пятерых католиков-пэров, ожидающих ныне своей участи в заключении. Общество следует держать в напряжении. Самой легкой добычей казался старый лорд Стаффорд, и он, «совершенно не повинный в том, в чем его обвиняют, и надеющийся лишь на милосердие Божие», действительно был отправлен на эшафот по сфабрикованному свидетельству. Хотя и со слезами на глазах, Карл подписал приговор; в раскалившейся донельзя атмосфере он не мог себе позволить быть милосердным, разве что избавил старика от мучений, сопровождавших обычно казнь по обвинению в государственной измене.
Близкие королю люди отмечали появившуюся у Карла непреклонность; да и сам он, преисполненный решимости преодолеть кризис, угрожающий его царствованию, чувствовал, что изменяется сам и свыкается наконец с жестокими реальностями власти. «Обычно люди с годами становятся мягче, нерешительнее, — скажет он некоторое время спустя. — Что касается меня, то все наоборот, я делаюсь решительнее и тверже». Стиль, в котором Карл провел эндшпиль шахматной партии под названием билль об исключении, свидетельствует, что так оно и было. Никаких компромиссов, никаких уступок противнику, никакой игры на его поле. Напротив, если хотите повеситься, вот вам веревка. Он незаметно заставит их вырыть собственную могилу и выставит на общее обозрение все уродство того, что его поэт-лауреат Джон Драйден называл «демократическим дерьмом». Сам же Карл триумфально вознесется во всем блеске своей законной королевской власти. Он станет королем, каким всегда стремился стать.
В качестве шага на пути к этой цели Карл запросил мнение суда относительно своего права запрещать публикации на том основании, что они угрожают общественному порядку. Ответ был положительным. Он также занялся ревизией королевских указов, по которым муниципальным корпорациям предоставлялись хартии и избирательные права. Таким образом Карл рассчитывал разобраться с немалым количеством вигов-депутатов от различных округов, но в избирательные дела тори предпочел не вмешиваться. Он отлично понимал, что эффект от поползновений в этом роде будет невелик, и, соблюдая дистанцию и возвышаясь над предвыборной борьбой, сохранял мистическое таинство королевской власти. Такая власть совсем не зависит от количества голосов, напротив, Карл хотел бы убедить всех, что голоса эти вообще никому не нужны. Избегая открытых действий, он предпочитал закулисные переговоры. В то время как пропагандистская кампания вигов достигла своей кульминации и им казалось, что удастся провести этот злополучный билль, укрепить положение англиканской церкви и ограничить власть короля, последний прислушивался к тому, что нашептывал ему Людовик XIV. А нашептывал он, право, вещи приятные. В свете своей новой политики территориальных приобретений Людовик полагал желательным держать Карла подальше от европейских дел; к тому же он руководствовался актуальными идеологическими соображениями, и тут на одно из важных мест выходил папистский заговор — истинный заговор. Выдумки Оутса и ему подобных кое-кому могли казаться серьезными и внушительными, однако же по сравнению с глубокими замыслами короля Франции они были совершенно ничтожными.
В сентябре 1679 года Людовик писал, что его политика в отношении Англии основывается на укреплении в этой стране верховенства королевской власти и католической веры — «la confirmation de royaute et de religion Catholique en Angleterre». Он действительно был убежден, что поддержка в установлении сильного монархического режима будет способствовать восстановлению католицизма в Англии. Долгий опыт взаимоотношений с Карлом не позволял Людовику многого от него ожидать; примерно так он и писал Бариллону: договорам, которые король Англии готов заключить с ним, большой веры нет. Но, сильно сомневаясь в Карле, его брата-католика Людовик бросать не собирался. В Якова он верил и, подписывая соглашение, по которому обязывался единовременно передать Карлу два миллиона крон, а затем в ближайшие два года выплатить еще по полмиллиона в качестве субсидии, считал, что щедростью своей прокладывает дорогу католическому абсолютизму в Англии. Людовик крепко надеялся, что эти деньги помогут Карлу смягчить карательные законы и он «перестанет навлекать на себя гнев Божий неправедным преследованием католиков». Что ж, будучи первоклассным дипломатом, король Франции в душе оставался идеалистом.
Ободренный щедростью Людовика, Карл готовился сыграть политическую роль, которую репетировал всю жизнь. Демонстрируя полную уверенность в себе, он издал декрет о созыве очередной сессии парламента в Оксфорде, городе, известном своими роялистскими симпатиями. Это было его право, и Карл, поставив бурлящий, вечно недовольный Лондон под военный контроль графа Крейвена, принялся с величайшим тщанием обставлять сцену будущего спектакля. Пока виги в сопровождении вооруженной охраны, нацепив на себя шляпы с голубой шелковой лентой, на которой было начертано «Нет папизму! Нет рабству!», съезжались в Оксфорд, Карл в который уже раз просматривал текст речи; ее он должен был произнести перед открытием сессии. Тон ее будет твердым и в то же время корректным, аргументы четкими. На фоне того, что многим кажется стремлением вигов к абсолютной власти, Карл выступит сторонником и гарантом традиции.
«Никакие сбои в работе парламента не лишат депутатов моей любви», — заявил Карл, но тут же ясно дал понять, что шантажу не поддастся и загнать себя в угол всего лишь избранным представителям не позволит. «Не имея ни малейших намерений устанавливать в стране режим деспотического правления, — говорил он, — я в то же время не позволю это сделать никому другому». Он, король, — воплощение и гарант конституции, и вигам должно следовать его примеру, «принимая такие законы в стране, которой вы правите, чтобы я мог назвать их своими». Далее Карл отверг идею лишения герцога Йоркского права престолонаследия, предложив парламентариям обдумать новый принцип регентства, при котором за Яковом
