стояла у въездных ворот лагеря посередине между двумя декоративными голубыми елями, солнце ярко освещало ее, и вся она чуть заметно сверкала в его горячих лучах. Издали она показалась мне очень молодой.
Она сразу обняла меня и порывисто расцеловала.
– Господи, как я без тебя скучала! Какое счастье, что я смогла к тебе вырваться!
От нее пахло вином.
– Это – тебе!
Она передала мне плетеную сетку.
И пока мы шли до корпуса, все повторяла:
– Какое счастье, что я к тебе вырвалась, а?
В корпусе она села на мою постель, повалилась головой на подушку, но тут же встала:
– Покажи мне лагерь!
И по пути часто обнимала меня и целовала, так что встречные останавливались и глазели нам вслед.
Ей все нравилось.
Дорожки, по которым мы шли, были посыпаны песком, и клумбы аккуратно окопаны. Все строения блестели на солнце свежими красками – Меньшенин любил чистоту, и мы постоянно что-то подкрашивали, включая большие гладкие камни-валуны на центральной площади, выравнивали, даже куча угля возле столовой имела правильную четырехгранную форму.
– Пойдем в лес! – сказала мать. – Мне хочется на природу.
Мы свернули на зеленые мхи.
– Ужасно не люблю грозу! – говорила она. – В этом году так много гроз! Когда над головой нависают электрические тучи, я чувствую себя очень тревожно и как-то... – Она задумалась, подбирая нужное слово, но не нашла его. – Грибы есть? – спросила она и, не дожидаясь ответа, еще спросила: – Как у тебя отношения с ребятами?
Мы вышли на поляну, поросшую густой травой. Поперек нее лежала большая сосна, спиленная, очевидно, несколько лет назад, совсем сухая, с облетевшей хвоей.
Мать бросила сумочку на траву, села на ствол убитого дерева и вытянула вперед ноги.
– Ромашки! – воскликнула она. – Сорви мне несколько!
Я стал собирать разрозненно росшие цветы.
Было жарко. Вершины деревьев стояли в высоте неподвижно, и никого не было рядом с нами.
– Скажи честно, – вдруг заговорила мать, – ты не сердишься, что мы отправили тебя в лагерь, а не в деревню? У нас этим летом очень плохо с финансами. И когда папе предложили для тебя путевку... Семьдесят пять процентов ее стоимости оплачивает профсоюз! Было бы глупо отказаться, если совсем нет денег, правда?
– Мне здесь хорошо, мама, – соврал я. – Только не привози мне никакой еды.
– Почему?
Лицо ее выразило удивление.
– Я все равно все раздам.
– Ну уж нет! – возмутилась она. – Я купила тебе прекрасные яблоки.
– Я не могу есть один, когда вокруг другие.
– Но ведь им тоже привозят!
– Не всем.
– Ладно, больше не буду. Но это съешь сам! Вас хорошо кормят? Мясо каждый день?
Я кивнул.
– Вы растете, вам нужно есть мясо, – сказала она. – А молоко? Фрукты?
– Дают, – ответил я.
– Мне по пути рассказали, что ваш начальник лагеря – офицер в отставке, человек суровый, но очень честный, и следит, чтобы на кухне не воровали. Поэтому здесь хорошо кормят.
Она взглянула на меня:
– А ты еще вырос. Или мне так кажется?
И прищурилась, потому что была близорука.
– Какой я счастливый человек! – вдруг шумно вздохнула она. – Сижу в лесу, лето, мой взрослый сын собирает для меня цветы, а?
Она выпрямилась и положила руки на ствол дерева.
– Книгу об Атлантиде я найти не смогла, – сказала она. – Но я привезла тебе замечательную книгу о строительстве египетских пирамид. В ней много иллюстраций. Только будь с ней аккуратен. Я взяла ее с разрешения заведующей на свое имя.
Я собирал ромашки и чувствовал, что она глубоко несчастна сейчас, и ей все равно, есть ли грибы, как меня кормят и как у меня с ребятами. Часть ее внимания находилась в другой, неизвестной мне жизни, о которой я только смутно догадывался, и именно та жизнь была для нее главной. Я рвал цветы рядом с ее ногами и увидел, что ноги у нее худые и бледные, и летние туфли на них изношены, и сумочка, которая лежала на траве рядом с ее ногами, была сильно потерта – отслужившая вещь.
– Ты, наверное, думаешь: моя мама пьяница, – промолвила она хриплым голосом.
– Я так не думаю, – ответил я.
– Не можешь не думать. Даже если специально не думаешь. Нет, милый, просто жизнь очень печальна. Она все неслась навстречу. А теперь... – Мать скинула на траву шляпку и, наклонив голову, растрепала волосы. – Вот и все, что случилось. И ты, если в маму, рано поседеешь. А ты – в маму. Я это знаю. Никогда – слышишь! – не было ни одного человека ближе к моему сердцу, чем ты. И ты меня не осудишь. – Она встала. – Тебе теперь это непонятно. Будем возвращаться?
– Давай еще погуляем, – сказал я.
– Нет. – Она взяла у меня ромашки. – Автобус на станцию пойдет скоро. Я могу опоздать на электричку.
Когда мы вернулись в лагерь, автобус уже стоял у ворот, и под его брюхом что-то железное звонко билось о железное. Кулак ходил вокруг автобуса и протирал тряпкой стекла. Потом он залез в кабину.
Мать пошла к открытой передней двери.
– Мы, наверное, скоро разойдемся с твоим папой, – сказала она.
Пожала плечами.
Улыбнулась.
Глаза у нее были полны слез.
Она быстро поцеловала меня – подряд несколько горячих влажных поцелуев – и поднялась по ступенькам.
Железное стало бить о железное чаще. Автобус поехал, качнулся за воротами на выбоине дороги, повернул – я увидел в окне машущую руку матери с букетом ромашек. И он сразу исчез за деревьями.
И вдруг мне стало очень одиноко. Мне почудилось, что она скоро умрет и мы виделись в последний раз. И мне захотелось броситься за автобусом вслед, догнать его и посмотреть на нее снова, чтобы стереть в памяти ощущение, будто это было в последний раз.
Я шел обратно в корпус и думал: как может случиться, чтобы ее не стало, чтобы ее никогда нигде больше не было, сколько ни ходи и ни ищи? И мне почему-то вспоминалось со скорбным чувством вины перед нею, как она сегодня на поляне поднялась с поваленного ствола сосны, и сухие чешуйки коры пристали к подолу ее красной юбки, и я хотел сказать ей об этом, и все не говорил, и так и не сказал.
Она не умерла. Это ощущение было ложно. Оно существовало во мне самом. Но я навсегда запомнил тяжелый удаляющийся автобус и ее руку, машущую мне в окне.
Я вошел в корпус.
– Тебе жрачку привезли? – спросил Понизовский, косясь на пакет.
– Ешьте! – сказал я.
Достал из пакета книгу о пирамидах и побрел на гору к озеру. Я испытывал сильную жалость к этим оставленным яблокам, которые она заботливо выбирала на рынке и за которые отдала последние деньги. Но я знал, что ничего не возьму из привезенного ею. Именно потому, что жалость.
