— Поздравляю! — Петра крепко расцеловала Аню в обе щеки.
Аня покраснела.
— С чем?
— Ты же крестилась! — напомнила Петра, радостно улыбнулась.
Откуда-то Петра это знала… И от этого внезапного чужого веселья о ней сердце у Ани сжалось.
— Вот мой телефон, — протягивала Петра бумажку, — обязательно позвони! А сейчас я спешу на крестины, я сюда только на минутку.
После этого она поцеловала висящую рядом икону и растворилась в толпе.
Конечно, Аня не позвонила. Но видеться они стали регулярно: Петра тоже любила приходить сюда — ровнехонько, не шелохнувшись, стояла на службах, иногда тоже исповедовалась отцу Антонию… Всякий раз, встречая ее в раннюю пору знакомства, Аня испытывала ту же радость и светлое вдохновение веры, что и при первой встрече. Но сближение их шло медленно, медленно. Петра была необыкновенной и слишком уж, пугающе прекрасной и далекой.
При встрече они поздравляли друг друга с праздником, узнавали расписание отца Антония, вместе поджидали батюшку после службы, и еще почти год дальше дело не шло. Но однажды летом Петра вдруг подарила Ане небольшую книжечку, выпущенную в самиздате. Это была беседа Серафима Саровского с Мотовиловым и краткие наставления Преподобного. Снова дала телефон и теперь уже наказала позвонить строго-настрого.
Москва вымерла, все разъехались, разбежались. Аня позвонила — Петра звала ее в гости. Она жила в двух шагах от универа, на Ломоносовском проспекте, в Доме преподавателей. Когда-то эту квартиру получила Петрина бабушка, кровная немка, профессор филфака, составитель немецко-русских словарей — по ее-то непреклонной воле внучку и наградили экзотическим именем, которое, правда, ей до странности шло. Бабушка не так давно умерла, и в ее забитой книгами квартире поселилась Петра с мужем — краем уха Аня и раньше слышала, что она вышла замуж…
Петра встретила ее в стареньком коричневом свитере до колен, Аня помнила его еще со школы, в темной юбке до пят, распахнула дверь, улыбнулась («Заходи скорей!»), выдала Ане стоптанные шлепки, повела по дому. Еще гуще, чем у Глеба, Петрина квартира была завешана иконами, лампадами, фотографиями известных и неизвестных Ане духовных лиц, все лампадки под иконами теплились, над дверью в кухне висело деревянное распятие. Коридоры были уставлены стеллажами с цветными собраниями сочинений, литературоведением, многие книги были на немецком — с вязью готического шрифта. В квартире царил полумрак — Петра жила на первом этаже, окна выходили во двор, заросший березами и тополями; в доме стояла душная, ватная тишина — Аня почувствовала себя несколько одуревшей.
Села на табуретку в кухне, прислонилась спиной к стенке, похоже, тоже совсем старого буфета с резьбой — на дверцах красовались виноградные лозы и павлины; за мутноватыми треугольниками стекол стояли рядки рюмок в золотых ободках. Петра уже ставила на стол белые фарфоровые чашки, с тонкими светящимися стенками, покрытые нежно-голубыми цветами, — никогда Аня не видела таких, так и подмывало спросить — бабушкино наследство? Но спрашивать она не смела. Чайник на плите расшумелся, начал поплевывать водой — такой же доисторический, как и многое здесь, закопченный и черный.
Спели «Отче наш» — у Петры был чистый и высокий голос; Ане почему-то представлялось, что она должна петь низко, почти басом, но оказалось никаким не басом, а совсем по-девичьи — тонко, трогательно, высоко.
— Хорошо поёшь, профессионально, — бормотала Аня.
— Да куда там. Просто иногда к хору пристраиваюсь, учусь понемногу, — смущенно ответила Петра.
Дальше разговаривать оказалось еще трудней, еще невозможней — Петра едва роняла слова, а Аня боялась сказать не то, как-нибудь глупенько разболтаться. Спросила Петру про Иисусову молитву, где лучше про нее почитать, Петра ответила сдержанно: в «Добротолюбии». Потом так же немногословно поговорили о старчестве, коснулись Достоевского («кое-что чувствовал, но многого не понимал»); никакой Данте, Гвидо, тем более Мандельштам, разумеется, даже не поминался. И все же Аня спросила Петру, как ей в ее институте.
— Уже год, как я там не учусь, — был ответ.
— Ты в академе?
— Не в академе, просто бросила.
Петре явно не хотелось продолжать тему, но Аня была слишком поражена, чтобы не расспрашивать дальше.
— Ты что, вообще не хочешь учиться?! Но почему?
— Батюшка так благословил.
— Но… ты его об этом попросила? Или он сам?
— Я ему все объяснила, он согласился. И благословил.
— Благословил бросить — да как же так?
Кому как не Петре, умной, талантливой, такой способной к языкам, учиться, двигаться вперед, ведь еще недавно она любила и литературу, и поэзию, и итальянский язык — страстно, переводы у нее были действительно потрясающие, и вот… И ведь самой-то Ане отец Антоний столько раз повторял, что любое дело лучше заканчивать, даже если это начинает казаться совсем бессмысленным — для души полезней все же смирить себя и доделать до конца — не ради славы, не ради самоутверждения — ради Христа. А с Петрой, значит, все по-другому? Аня глянула на подругу — и увидела вдруг: в глазах ее грусть! Выступила на миг из глубины и тут же пропала.
— Разве не понятно? — тихо, но спокойно произнесла Петра и начала разливать чай.
— Нет, — рассеянно проговорила Аня. — Конечно, нет.
Но Петра ничего и не собиралась объяснять, она уже снова молчала, потчевала ее клубничным вареньем — свежее, этого года, я сама варила, ешь побольше.
И снова Аня не знала, что и подумать: прежняя Петра никак не вязалась с Петрой — рачительной хозяйкой, умеющей вот даже и варенье сварить.
— Может быть, мне тоже уйти из универа? — растерянно спрашивала Аня.
— Уходи.
— А что я тогда буду делать?
— Чтобы откуда-то уйти, надо, чтобы было куда прийти.
— А ты, ты куда пришла?
— Сюда, — Петра повела вокруг рукой.
Показала на кухню? Или на иконы? Улыбнулась.
Улыбалась она все-таки прекрасно. Обычно строгое замкнутое лицо внезапно озарялось изнутри ярким светом и иногда нежданным озорством. Петре было 22 года тогда, но в то время Аня и не догадывалась, как на самом-то деле это мало, какая это ранняя молодость.
— Хочешь еще чаю?
Аня уже съела бутерброд с вареньем, печенье, Петра пила один чай, сказала, что сыта, после еды они снова помолились, поблагодарили за насыщение и попросили Господа не лишить их и Небесного Его Царствия.
— Обязательно приходи еще! И звони мне, — опять засияла Петра глазами. — Я так тебе всегда рада.
Не поверить было невозможно. Только вот почему она молчит? Может быть, она все время про себя молится, ей не до разговоров? На правой руке у нее Аня подглядела небольшие светлые четки.
Они стали встречаться чаще, звонить друг другу и даже говорить. Аню тянуло к Петре все неотступней — столько в ней было тайны, бездонности, а еще незнакомой ни по кому другому безоглядности. Вот уж кому не грозила участь Лотовой жены, — Петра шла не оборачиваясь. Тем поразительней было в ней проявление человеческого, простого — например, она действительно явно ждала Аню с нетерпением, звала, приглашала; невероятно, но кажется, Петра тоже нуждалась в их дружбе. И все же чем дальше они общались, тем сильней Аня изумлялась — Петра была совершенно иной, чем те, кого она знала, Петра стояла к миру словно бы боком, глядя на него искоса, не в упор. И удивительную вела жизнь.
