— Ну а Ира?
— Ирка? Его сестричка, она маленькая еще, первокурсница, — Глеб улыбнулся ласково, но тут же опустил глаза, помолчал немного, добавил с явным, как показалось Ане, огорчением: — Тоже едет, там уже будет доучиваться, в Берлине.
Они пили чай и говорили немножко: так, будто встречались каждый день, поэтому можно говорить о мелочах.
— Ты куда-нибудь поедешь?
— В августе, может, в экспедицию, Крохин зовет — знаешь его?
— Это в диалектологическую?
— Ну, это он в диалектологическую — а я просто посмотреть.
— Если это как в фольклорную, то это ужасно здорово, ново — старушки, песни…
— Я помню, ты писала… Та-та-та-та «и рук шершавых, от 'леко', 'сести' и 'быват', / Мы перед вами лишь неправы, никто ни в чем не виноват», — это были ее тогдашние стихи, которые она отправляла Глебу в армию из Кировской области.
— Как ты все помнишь?
— Не все. Я закурю?
Он принес из куртки сигареты и закурил, стряхивая пепел в блюдечко. Аню так и подмывало спросить: «А как же Флоренский?», но Глеб курил так уверенно, так скромно, не гордясь и не стыдясь этого, что вместо этого она сказала:
— Глеб! Я по тебе так соскучилась. Мы совсем не общаемся. Может, я и сама виновата…
— Никто ни в чем не виноват!
— Ты совсем не звонил. Ты как будто прятался…
— Знаешь, — он посмотрел на нее, погасил сигарету, — я просто боялся.
— Чего?
— Всего. Всех. Тебя.
— Но почему? Меня!
— Потому что я вернулся с того света. Я ничего не понимал. Два года — невероятный срок! В двадцать лет все меняется с бешеной скоростью — и я стал другим, совершенно другим, наверное, и вы тоже, но мне казалось, что я-то изменился гораздо больше, у меня ведь был опыт, что там, Аня — страшный опыт встречи со злом. И вот я вернулся. Куда? К кому? Кто меня здесь ждал? Я ведь стал другим, но понять это мог только тот, кто так же возвращался. И у нас в группе был такой же, как я, парень — он тем же летом попал на гражданку, его комиссовали на полгода раньше, спасибо дедам. Я его не знал, а тут сразу познакомились — как раз Макс, который уезжает сейчас, его велик. Макс простой, и такой, знаешь, страшно честный, ни за что тебя не продаст — за это, кстати, и пострадал, но это мне Ирка рассказала. Сам он больше молчит всегда, он просто рядом, но этого вполне, вполне хватает, — Аня слушала его не дыша: Господи, это опять Глеб был, обратно Глеб был рядом! — и вначале это был единственный человек, с которым я хоть как-то мог разговаривать, ну или молчать. Он мне очень помог. Потом познакомил меня с Иркой. Весь этот год я в основном с ними и общался. Главное, они не знали меня раньше, и с ними я мог начать сначала. А мне только и оставалось, что начать с нуля.
— Но мы… ждали тебя.
— Ну ждали, да, но я не знал, что сказать вам. Я там в какой момент скурвился, — он усмехнулся, — проявил слабость, и делать вид, что я прежний, было б как-то подло. И когда я вернулся, я еще этим очень жил, обдумывал, церковь же я тоже стал обходить стороной, а без исповеди что-нибудь обдумывать — ты понимаешь…
— Но почему стороной?
Глеб вскинулся, черные глаза его заблестели.
— Разве непонятно? Потому что это было невозможно! Я не мог! Не мог туда войти.
— Но ведь теперь все позади, все кончилось?
— Да.
— И ты не расскажешь?
— Может быть, потом. Ведь этого больше нет. Был мертв и ожил, — и он опять усмехнулся, незнакомым каким-то, новым смешком — непереносимо взрослым.
— Значит, в церковь ты снова ходишь?
— Был вчера, товарищ лейтенант! Ездил, между прочим, в семинарию на два дня.
— Ты, что же, собираешься стать батюшкой?
— Собираюсь. Но только потом, сразу после университета.
— Как отец Артемий?
— Как отец Глеб.
— Благослови каждый день кататься на велосипеде, отче! Последний раз каталась в восьмом классе.
— Бог благословит, дочь моя. Тормозите на поворотах.
И ушел — почти такой же далекий, драгоценный, какой-то Макс (спасибо ему), Ирка, проявил слабость, переживал — и надо ж, батюшкой, уже ведь не передумает! — новая пошла у Глеба жизнь. А у нее ничего даже не спросил. Можно подумать, она бы ему хоть что-нибудь рассказала. Ирка!
Приключенья
В тот же вечер Аня поехала кататься.
Ей снова было пятнадцать. Она забыла Глеба, Петру, и любила только батюшку, только батюшка, тебя я люблю на этом свете только тебя, но знал бы ты, как это больно, мне больно, слышишь, я не могу больше жить! Она жала на педали — в горку, взмокши — но ей, наоборот, нравилось, что в горку, она жала на педали и вдавливала туда всю свою жаркую, жаркую любовь.
Ах, если б у нее был пистолет! Метко, звонко она стреляла бы в сверкающие закатным солнцем окна, в плотно закрытые форточки — о, тревожный звук разбитых надежд, сыплются на землю полыхающие светом осколки, льется огненный дождь. Как вытерпеть этот мир, это сверкающее солнце, пропахший жасмином воздух, этот теплый вечер в летящих хлопьях тополиного пуха, неторопливых, гуляющих людей в светлых летних костюмах? Был бы у нее пистолет, она бы разрушила, она б стреляла в них всех, в деревья, пахучие цветы на клумбах, прохожих — чтоб они тоже быстро падали на землю, и лежали без звука, без движенья — вместе с ней, чтобы, как и она, не могли больше жить.
Аня стала кататься каждый вечер. Она вдруг почувствовала себя юной, свободной, легкой. Что ей было терять? Скоро она уедет на тот свет, покинет этот город. Скоро, скоро! И мечтала о приключениях напоследок, о том, как начнет новую, уличную жизнь, которой как девочка из интеллигентной семьи никогда не знала, но которая манила ее всегда жутковатой своей и темной сладостью. Сосать горькие леденцы папиросок, дружить с плохими мальчишками, грабить прохожих — и пусть, пусть ее убьют милиционеры. Опять ей хотелось погибнуть — ненадолго, как когда-то в далеком детстве — но потом выжить, конечно, все равно.
На какое-то время Аня и в самом деле точно утратила чувство опасности. Крутила педали, пела на ходу все, какие помнила, песни — Окуджаву, Меркьюри, Цоя, Битлов, молча ехать ей было скучно, заезжала в незнакомые дворы, заговаривала со всеми подряд — в зависимости от настроения, то с какой-нибудь молоденькой мамой, катающей коляску — шепотом спрашивала, сколько лет ребенку, и мама округляла глаза («Он еще грудной!»), то с дворником-татарином, у которого интересовалась, много ли мусорят эти гады, но дворник был как немой, то просила у мнущегося в подворотне щербатого парня закурить — он даже протягивал ей пачку, но она только смеялась в ответ: «Спасибо, нет. Это была проверка, ты ее прошел, мои поздравленья!» Это уже вполоборота, уже в пути, ехала, быстро катилась дальше. И чуть не сбивала с ног накрашенных теток-тумб, с набитыми сумками, по виду явных работниц школьной столовой, хрипло вопила им: «Не надорвитесь!» Тетки шарахались, кричали ей «Дрянь!», она крутила педали все
