не боролась с глупою плотию — ничего не предчувствуя, презирала одиноких женщин около сорока, ревностно заботящихся, опекающих (по-матерински, по-матерински!) возлюбленных (о Господе!) своих духовных отцов. Не простудитесь, батюшка, не выходите раздетым на улицу, ну куда ж вы побежали, накиньте пальтишко, вы и так уже покашливаете, еще бы, с утра ничего не ели, скушайте четыре пирожка с капустой — для вас старалась, пекла, вот купила себе и вам валидольчику, — сердце-то у вас как? А вы, гражданочка, не подходите, говорю вам, не подходите даже близко, батюшка и так устал от вас, уходите вообще отсюда, ну что вы тут стоите, где ваше христианское смирение, вы, между прочим, не в магазин, вы в храм Божий пришли, нет, вы на нее посмотрите, не уходит, я ж вам говорю, он больше не выйдет, он плохо себя чувствует, он от вас заболел! Что ж — покликушествуем, посублимируем вместе, где вы, где вы, жены-мироносицы, — поиспытываем же вместе желанье нежности и религиозный экстаз!..
Вдруг ей надоело.
И выблевать из себя захотелось без остатка все.
Конец
Аня взглянула на часы — полвосьмого, за окном было еще светло, подняла глаза на календарь с церковкой, висевшей над письменным ее столом — суббота, седьмое (ага, это значит, уже месяц она так лежит) включила утюг, погладила любимую косынку «с конями», надела все чистое и пошла на исповедь. Во второй по близости к дому храм, в Данилов монастырь. Она пришла как раз вовремя: только что закончилась всенощная, а после службы несколько человек вышли исповедовать в маленький подземный храм — здесь исповедовали и по субботам. Нарочно выбрала очередь покороче — значит, батюшка не самый популярный, и слава богу, не все ли равно! Ей достался длинный, невероятно худой, весь заросший черной брадою монашек — Аня вяло пробормотала, что унывает, грустит и почти не молится толком. О главном она решила смолчать, только, может быть, намекнуть слегка. Однако едва она намекнула, монашек, до этого лишь молча кивавший, сейчас же оживился и начал задавать вопросы.
Вопрос за вопросом, подробность за подробностью — и невозможно ведь было неправду говорить! И дальше отделываться намеками! Через две минуты священник сказал спокойно:
— Это влюбленность. Вы влюблены.
Аня чувствовала, что ее бросило в пот. Ни с одним человеком на земле она еще это не обсуждала. А эти… эти батюшки сразу ныряют в твою душу и чувствуют себя там как дома. Один такой в ее жизни уже был. Хватит. Ей хотелось немедленно сбежать, не отвечать больше ни на что, не допрос же это, в самом деле! Скомкать разговор. Не тут-то было.
— Значит, вот что я вам скажу, — батюшка помедлил, взглянул на нее внимательно и как будто с сочувствием, — вам этого человека надо оставить. Не ходить больше к нему в храм, не исповедоваться у него. Никогда больше с ним не встречаться.
Что? Что он такое говорит? А благодать священства?
Но вслух она только произнесла:
— Я не смогу. И я не понимаю, почему оставить.
— Скажите сами, как вы к нему относитесь.
Аня молчала. Монашек ждал. За что они ее мучают?
— Я его люблю, — прошептала она наконец, теряя последние силы.
— А он — монах. Любить монаха — это грех. Серьезный. Подумайте и о нем.
— Но может быть, все это скоро пройдет, и тогда…
— Такое не проходит. А если и проходит, то легко возвращается.
— У меня просто не хватит сил.
— Огня вы не боитесь!
— Какого еще огня? — она почувствовала новый прилив плачущей какой-то беспомощности, но тут же встряхнулась, взяла себя в руки, застыла.
Иеромонах пристально глянул на нее, глаза в глаза, но, встретив веселый и холодный взгляд, вдруг смутился.
— Всякого.
Нет, не могла она сейчас опустить голову, пообещав невозможное, отказаться от себя — не могла, и высказала последний свой отчаянный аргумент:
— Скоро, совсем скоро я уезжаю, из этого города, из этой страны, возможно, навсегда, даже если это время не общаться, может быть, хотя бы потом, хотя бы письма? Там, куда я еду, я буду совершенно одна, не к кому будет обратиться.
Кто тянул ее за язык, зачем? Если бы не вопрос, можно было б действовать по умолчанию, но она не могла уже остановиться — исповедь.
— Не надо. Это значит, огонек будет тлеть. Это вам только кажется: нет, будете писать об одном духовном — сами не заметите, как не сумеете сдержаться. Бог все устроит и без писем.
— Я не смогу.
— Зачем вы тогда пришли?
Господи, ну как можно так спрашивать? Как это, зачем пришла? Пришла, потому что ей не по себе, потому что счастье кончилось, потому что ей худо, тошно, она сочувствия ждала. А не обличений. Хотелось, чтобы разрешили, за разрешением пришла, ясно? Чтоб предъявить потом собственной совести удостоверение: разрешено, не мучай!
Выйдя из церкви, Аня ощутила нежданное: гора свалилась с плеч. Нет, она вроде и не покаялась толком, и не понимала, почему «грех серьезный», зато она поняла теперь, что делать. Монашек был абсолютно прав. И она уже знала, что поступит, как он сказал, во всем последует его жесткому слову. Не будет приходить в храм, не будет писать писем. Даст Бог и сил.
Пора выздоравливать. И было ей немного боязно, но и хорошо, и спокойно.
Через два дня в трубке зазвучал знакомый голос. После светского вступления Аня брякнула:
— Ходила тут намедни исповедоваться, и меня обличили.
Отец Антоний точно бы замер там, как-то мгновенно все поняв и почувствовав, и тихо-тихо сказал:
— Что ж, это полезно.
И ждал, ни о чем не спрашивал.
— И я думаю, обличили правильно.
Он молчал.
— Потому что нет в наших отношениях правды Божией.
Снова молчание. Она чувствовала, что начинает сердиться.
— Ты вообще-то понимаешь, что происходит? Ты понимаешь, что со мной происходит?!
— Понимаю. Но… что я должен делать?
— Разве не ясно?
— Но я боюсь, не будет ли хуже.
— Хуже не будет.
— Ну хорошо, — он замучился, заметался там, — не ходи ко мне больше на исповедь, — и слышно было, как выдохнул: все.
Ане тут же сделалось грустно, прежняя решимость тотчас ее оставила, как будто не это она сама и собиралась ему сказать! И в то же время ей смешно стало:
он сказал вещь очевидную, без слов превратившуюся в реальность, он самое легкое выбрал!
— И все?
И опять отец Антоний молчит, слышно, как тихо он там вздыхает.
— Что ж, можно пойти и дальше…
Но тут же она испугалась: сразу все рвать? Невозможно!
— Нет-нет, просто давай я тебе сама позвоню.
Это был затасканный эвфемизм. Антоша, конечно, понял.
