(Из ацтекской поэмы.)
И это не все. То же, только еще выразительней, еще резче, совсем без околичностей было показано на продолжении пик тограм.м, переходящих на 10-ю страницу, через божество, не щадящее человеческих чувств, полностью лишающее иллюзий, если у кого-то они были.
Вверху желтое Солнце, а на нем питающаяся его энергией, растущая, радиирующая биомасса клеток Земли в виде драгоценного камня. То, что она создает, самое важное, отнюдь не человек – ему здесь нет места! Жизнь творят полосчатые ленты, и существует она благодаря тому, что они копируют себя друг с друга и каждая копия вновь создает новую.
Пониже – желтый диск с божественной стрелой, а на нем две полосчатые ленты, как бы отраженные одна от другой так, как копируется ДНК хромосом, чтобы обеспечить непрерывность генных поколений.
Жизнь – это генетическая информация, повторил я себе, это самоумножающаяся информация о том, как самоумножаться.
Внизу те же две ленты размещены на фоне плаща или пелерины. Это должно было означать, что ленты образуют покрытие, кожу, которая их защищает.
Подобная фигура, повторенная справа внизу, уточняла сообщение. Вся поверхность плаща была покрыта цветными полосками, а это означало, что информация о форме внешнего открытия именно в этих полосчатых ленточках, так же как в хромосомах все знание о теле растения, животного, человека, которые носят их в себе.
'Моя одежда, мой наряд, сказали боги'… – не могли мне не вспомниться слова из 'Чилам-Балам'.
Наконец, чтобы окончательно установить, что эти полосы относятся непосредственно к жизненному процессу, я обратился к тем рисункам из кодекса Виндобоненси, на которых идентичный диск связан с Древом Жизни. Не может быть, считал я, чтобы это выражало что-то иное, а не великое значение ленточных делений для роста живой субстанции.
Раздумывая над этим, я вспомнил настенную роспись, созданную в период иной, далекой средиземноморской культуры и найденную в руинах Кносса на Крите. Изображением своим и значением она была поразительно близка дискам с полосами из Древней Мексики.
Здесь как бы в разрезе изображены птичьи яйца с толстой скорлупой, а внутри скорлуп – отклонившиеся одна от другой трехцветные полосы. Точно так же дугообразно отклонились полосчатые шеи двух птиц над яйцами. Вся сцена, казалось, говорит о том, что жизнь начинается в этом яйце с деления этих полосчатых лент, а эти зрелые существа, благодаря тем содержащимся в лентах сведениям, явлены в идентично воспроизведенных расцветках и вообще как копии одна с другой…
МОНТЕ-АЛЬБАН
я посетил с определенной целью. Я считал, что там, в одном из освященных мест, где некогда появились 'черные и красные чернила', то есть рисованные книги, я смогу лучше, проникновеннее прочесть их страницы, нежели сделал бы это за столом при свете электрической лампы.
Монте-Альбан был местом сапотеков, создателей иероглифов и рисуночных надписей на каменных стелах, поэтому я надеялся отыскать там символы, которые что-то еще подскажут, объяснят пиктограммы, нарисованные в кодексах их соседями, миштеками, с которыми сапотеки постоянно сталкивались, борясь за земли, выплачивали им дань и поставляли рабов для жертвоприношений богам. Еще больше я рассчитывал на настроение, создаваемое храмом, воздействие стен, окружения, некогда задуманного так, чтобы оно благоприятствовало сосредоточению, поискам глубочайших истинных значений символов. И по обыкновению, нашел нечто совершенно иное: понимание масок Древней Мексики.
Я приехал туда ранним зимним утром, как только открыли доступ к руинам и пока еще не уСпели нахлынуть толпы из лежащего в долине города Оахака. Передо мной вздымалась плоская срезанная вершина могучей одинокой горы, образующей на высоте двух тысяч метров платформу под храмы, пирамиды, площади, стадионы для ритуальной игры в каучуковый мяч. Я отправился напрямую, мало что видя вокруг, кроме фрагментов стен, тяжелых, массивных, поразительно темных при ярком освещении. Мне показалось, что они скорее возведены в военных целях, нежели вызваны к жизни художественным или религиозным вдохновением.
Они не пробуждали во мне ожидаемого настроения. Километр каких-то пирамид, контрфорсов, ступеней… Я поднялся по лестницам, остановился наверху, спиной к солнцу, уже утомленный жарой. Распахнулось пространство, и именно в нем, а не в стенах явилось мне откровение духа.
Я стоял под небом, – вернее, небо было вокруг меня. Страна, как с птичьего полета, раскинулась невероятно далеко, по ней ползали тени облаков. Она была ржавой и рыжей, спаленной зимней сушью, запыленной, черноватой и такой далекой, что казалось – видишь ее сквозь голубое стекло воздушного массива, дрожащего, раскаленного.
Я витал в небе вместе с платформой, застроенной храмами, погруженный в хрусталь, в голубоватый столп атмосферы. Вокруг никаких склонов – казалось, вершина горы вздымается как корабль, как палуба парящей под солнцем равнины. Я понял, что мощь священного места таилась как раз в этом вознесении. Человек, насквозь пронизанный лучами, золотыми и голубыми стрелами, легкий, воздушный, стоя здесь, должен был верить, что существуют просторы, сферы, именно такие, как небо, где, свободный от тягот жизни, высвобожденный из тел, чистый разум парит над раскинувшимися внизу далями, открывает тайны и сам раскрывается им навстречу. Здесь, как рассказывал ацтекский поэт, он
Такому видению Монте-Альбана не противоречила установленная археологами военная роль этого горного комплекса. Самым древним строением здесь были оборонительные стены, а владыки горы, судя по многочисленным источникам, вели войны и собирали дань с обширных территорий. Однако это не мешало им, как подтверждают не менее многочисленные наглядные доказательства, – например, более поздние произведения архитектуры, – собирать здесь, в своих храмах, жрецов и мудрецов, чтобы отправлять ритуалы, играть в священные игры, приносить жертвы и стремиться познавать тайны природы.
Я ходил среди обширных руин, ища какой-то точки отсчета, чего-нибудь такого, что, как запал, подействовало бы на мое воображение – туриста, утомленного сотнями одинаково раскаленных стен и, самое большее, способного поэтому лишь равнодушно-поверхностно оценивать искусство строителей. Ну чего-нибудь, что позволит пробиться сквозь общепонятное и обнаружить хотя бы крупицы особого духа тех, кто некогда здесь жил.
