смерть'. Тут он мало что объяснил, но далее развил свою мысль: 'Я думаю, что в таком представлении жизни и смерти следует усматривать прежде всего божественную потенцию, овеществлением которой была жизнь, либо смерть, умирание и воскрешение' |7.
Я и не сомневался, что создатели кодекса вложили в этот рисунок не столь избитый, вульгаризованный смысл. Были все основания считать, что речь здесь идет не столько о рождении и смерти, сколько о попытке выразить мысль о том, что мир неживой и живой образуют единое целое, что эти миры являются двумя составляющими одной и той же исходной субстанции, двумя принимаемыми ею формами.
Здесь следует заметить: если я хотел, чтобы мое толкование не только соответствовало рисунку, но и чтобы под ним мог подписаться любой биолог, требовалось выяснить некий особый аспект жизни. Жизнь не переходит в смерть, и смерть не переходит в жизнь. Омейокан не впадает в Миктлан, как и Миктлан не впадает в Омейокан. Протекает по этим двум сферам и связывает их одна и та же созидающая их материя.
По сути, само возникновение жизни на Земле было событием, которое произошло только один раз, около четырех миллиардов лет назад, и с тех пор больше не повторялось! Единожды возникшие репликаторы, именуемые генами, дошли до наших дней. Они совершенствуются, приспосабливаются, но по-прежнему остаются потомками тех, которые возникли единожды в незапамятные времена. Они по-прежнему созидают и обновляют древнейшую живую субстанцию, обеспечивают возрастание ее массы, черпая для этого материю и энергию из неоживленного мира, возвращая ему продукты своего распада и отбирая их для нового использования. Одним словом, биомасса есть нечто постоянное и – независимо от условий обмена – обособленное. Она – живая капля на мертвой коре Земли. Для древних мексиканцев она была Омейоканом, опирающимся на ложе Миктлана, или Кецалькоатлем, упирающимся спиной в спину Миктлантекутли.
Граница между живым и неживым, обозначенная в природе пленкою – а формы внеклеточной субстанции нам неизвестны, – преодолима для материи и энергии. Проникая внутрь клеток, они включаются в процесс развития жизни и обретают свойства, присущие жизни. Будучи удалены за пределы клетки, они теряют эти свойства, снова становятся мертвыми. Внутри неживой материи – хотя один раз это все же случилось – жизнь на Земле не возникает. Поэтому Кецалькоатль не мог оживить скелет иначе, как только приняв его в себя.- И единственно возможная форма 'воскрешения' есть частичное возвращение отмершей и уже неорганической материи в живые организмы.
Понимая это, создатель рисунка в двух мистических фигурах показал Жизнь и Смерть, снабдив их тем единственным, что их объединяет, – генами: только они до сих пор позволяли неживой материи в определенном химическом состоянии переходить в живое.
И у Кецалькоатля и у Миктлантекутли бедра украшены удваивающимися лентами, которые помечены узкой и широкой полосками, и то же – на жезлах, которые держат боги.
Боги срослись спинами, как сиамские близнецы, поскольку один другому органически необходимы. Мертвый может частично жить только в теле живого. Живой не может жить, если не питается частично веществом мертвого. Оба произошли от одной материи – вещества, перетекающего в обе стороны: по сторону смерти.оно рассеянно, по сторону жизни – соединено в недолговечное существо, хрупкую структуру, которая быстро рассыпается и снова опадает в Миктлан…
Я считал, что все, что мне до сих пор удалось прочесть в древних рисованных книгах, должно здорово помочь пониманию пока неясной символики других памятников Мексики. Поэтому я не мог воспротивиться искушению приступить к толкованию одной из известнейших ацтекских каменных скульптур того времени (см. фото 10): Матери Богов и Людей, – Госпожи Звезд и Луны – богини
КОАТЛИКЕ,
одетой в юбочку из змей… Она производит на нынешнего зрителя тяжелое впечатление. Я убедился в этом, наблюдая в Национальном музее в Мехико, с каким изумлением, беспокойством, неприязнью и даже отвращением взирают на эту скульптуру пришельцы из разных стран мира, как они пытаются понять, зачем и почему столь нравственно прекрасное – мать и богиня – представлено скопищем конвульсивно извивающихся змей, клыков, когтей, черепов; как спустя несколько мгновений, неприятно пораженные, они бредут дальше.
Да, это изображение и невозможно понять, если не проникнуться мировоззрениями древних мексиканцев, их видением явлений жизни. Более того, даже и это проникновение, как мне показалось, все равно не дает полного понимания этого произведения до тех пор, пока ты остаешься в кругу мистических представлений науатль, в сфере его философии и поэзии, доктрины военной, космической жертвы и прочего. Потому-то в отличном толковании скульптуры Хустино Фернандеса, обширном, глубоком, заслуживающем доверия, недостает тем не менее последнего слова. Я считал, что у меня есть основания так говорить после всех, какие только я сумел обнаружить, указаний на биологическое значение змееобразных богов с их ленточным, полосчатым, информационным содержанием.
Недоразумением, казалось мне, были попытки видеть в этой фигуре, много веков назад созданной из огромного камня неведомым творческим гением, женское тело. Правда, ее общий вид был антропоморфным, но такою ее создали лишь для того, чтобы дать понять: здесь отражены те явления, крайним и наиболее сложным следствием которых является человек. Поэтому ошибались те, кто утверждал, что Коатлике якобы лишены головы, а вместо нее на плечах у богини две змеи, при этом обосновывали свою точку зрения ссылками на сообщения мифов и древний ритуал декапитации – обезглавливании. Ничего подобного! У этой Коатлике никогда не было головы, так же, как никогда не было шеи, рук, ног, груди и живота. Она собрание знаков, которые можно было сочетать и по-иному. Ее единственной, истинной головой, о которой имело смысл говорить, были две змеиные пасти, которые благодаря тонкому искусству скульптора можно было принять за одну огромную морду, если смотреть на нее как на анфас, или две морды. Столкнувшиеся носами и пастями, – профиль.
Эти две змеи, явленные из Омейокана, Мест Двойственности, являются его генетической мудростью, записанной в их телах, а благодаря удвоению – способом передачи этой информации будущим поколениям. Ничто более, а только бивалентная хромосома с ее памятью, уходящей к истокам жизни, не заслуживает того, чтобы покоиться на том месте, где у людей голова.
Почти всю поверхность скульптуры покрывают знаки драгоценных камней – клеток, содержание которых и есть Омей-окан, живая субстанция в ее простейшей форме, принимающей потом вид растений, животных, людей. 'Материнскую' по отношению к этим формам роль змей и драгоценных камней демонстрирует пектораль (драгоценный нагрудник) в виде женской груди. Ее обрамляют два сердца и четыре ладони: ведь в Омейокане происходит удвоение тела ради сотворения другого. Ладони расположены так, что как бы одна является отражением другой, и это дает понять, что НОВОЕ ТЕЛО возникает по образцу СТАРОГО, что ЖИЗНЬ порождает такую же ЖИЗНЬ, что для ее непрерывности великое значение имеет ОБРАЗЕЦ. О том же говорят раздвоенные ленты или палочки хромосом по бокам скульптуры. Над ними – две ягуарьи лапы. Ягуар был для древних мексиканцев тем творением на Земле, которое воплощало собой все существующие и ведущие борьбу за существование организмы. В нем были Омейокан и драгоценные камни.
Череп с пустыми глазницами в самом центре скульптуры привносит в нее тему Миктлана – той сферы, которая поставляет неживую материю для развития живых организмов, отбирает у них жизнь, чтобы материю их тел снова включить в кругооборот жизни, из которого выходит и в который неизбежно возвращается любая, даже предельно сложная, наделенная сознанием, органическая структура.
Из-под этого черепа свисают два связанных между собой змея: в Миктлане они благодаря своей способности образовывать копии передают информацию о том, что происходит с мертвой материей, прежде чем она станет живой.
Ниже – уже клубок змей вместо богининой 'юбки'. Их так много потому, что на Земле их несметное множество: они живут в каждом существе, от одноклеточного до самого сложного, в каждой из неисчислимых клеток, и они вечно Необходимое, скрытое от глаз, вечно копошащееся, пребывающее в неустанном повседневном труде племя, без которого невозможна жизнь.
