Семи смертям не бывать

опасности, продолжал поиски «брата». Он остановил солдата и только собрался рассказать историю о письме, как перед ним неожиданно вырос человек в штатском костюме. Офицерская выправка сразу же подсказала Данилке, с кем он имеет дело.

Расспросив Данилку, что он делает в городе и кого разыскивает, офицер сказал:

— Очень хорошо. Я как раз знаю Степана Бусыгина. Тебе здорово повезло. Ну что ж, пойдем, отведу тебя к брату.

Через час Данилка сидел в переполненной камере тюрьмы, снова и снова перебирая в уме все подробности ареста.

При обыске у него забрали деньги, подложные документы на имя Петра Бусыгина и, главное, браунинг — неопровержимую улику в глазах белых. Задержавший его контрразведчик ни на секунду не отходил от него, пока не сдал следователю в большом кирпичном доме, где помещалась контрразведка. Данилка так и не нашел подходящего случая где-нибудь незаметно «потерять» браунинг. Говорил же ему Чеверев, что не надо брать с собой оружия. Не послушал его Данилка и сейчас горько сетовал на себя.

Но больше всего его удручало то, что у него

письмо к Блюхеру и Каширину. Он не думал, что может погибнуть, — Данилке вообще такая мысль никогда не приходила в голову. Но вот то, что он не сможет доставить письмо, неотступно преследовало его. То и дело он посматривал на сапог, в подметке которого лежало письмо, радовался тому, что оно не обнаружено при обыске, и вспоминал слова, сказанные ему при прощании в штабе, — о судьбах людей, зависящих теперь от него. Не оправдал доверия. Зачем остался в Иглино? Лучше бы он не рисковал. В самом деле, ведь самое важное — письмо. Только о нем и надо было думать. Увлекся, как это часто с ним бывало. Недаром Чеверев всегда предупреждал: «Не увлекайся, не суйся куда не надо!»

Отругав себя, Данилка стал уже более трезво обдумывать свое положение. Выход он видел теперь в одном — в побеге. Еще ничего не потеряно, главное — письмо при нем. И не из таких положений выкручивался, может быть, удастся выкрутиться и сейчас. Нечего предаваться поздним сожалениям: что сделано, того не воротишь. Данилка впервые, хотя уже и находился несколько часов в камере, внимательно осмотрелся вокруг. Небольшая комната с деревянным полом и маленьким окошечком под потолком. На нарах, на полу — везде сидят и лежат. Едва мерцает керосиновая лампа. Лиц почти не видно. Кто-то храпит, кто-то тихим басом говорит в углу. Данилка встал, подошел к группке, окружавшей рассказчика. На него никто не обратил внимания. Он присел на корточки рядом. Тут говорили о земле, о помещике, о наделах. Это были бородатые степенные крестьяне, арестованные, как понял Данилка, за самовольный захват земли у помещика. Они были угнетены происшедшим, держались вместе и, конечно, не помышляли о побеге. Данилка отошел от них, подсел к человеку рабочего вида, одиноко дымившему цигаркой, и спросил, выводят ли арестованных на прогулку. Пыхнув ему в лицо дымом, человек отвернулся, пробормотав что-то невнятное. Только потом Данилка понял причину такого отношения к нему. В камеру время от времени подсаживали провокатора, который вступал со всеми в разговор, старался выудить различные сведения, интересующие контрразведку. Поэтому к каждому новому здесь относились с недоверием. Все это Данилка узнал лишь на второй день, когда, присмотревшись, камера приняла его в свое братство. А пока он недоумевал и огорчался — на него косились, а некоторые просто поворачивались к нему спиной, когда он пытался с ними заговорить.

Ночью его вызвали на допрос. Следователь ласково заглядывал ему в глаза, угощал папиросами, уговаривал признаться во всем— все равно, мол, придется выложить все начистоту, так не лучше ли это сделать сразу, не затрудняя ни его, ни себя… Намек был понятен. Тут тоже, конечно, есть свой «специалист» по допросам, вроде Курочкина в Шарыпово. А может быть, сам этот ласковый господин, улыбающийся сейчас Данилке, и будет загонять ему иголки под ногти? Следователь мял папиросу, нервничал, и было видно, что он сдерживает себя.

В ответ на все вопросы и намеки следователя Данилка, добродушно и приветливо улыба

ясь — мол, я парень простой, я с полной готовностью мог бы для вашего удовольствия во всем признаться, но совесть не позволяет врать, — твердил одно: он торгует мелочишкой, то там купит, то здесь продаст, а в Иглино приехал за товаром. Хотел здесь материи кое- какой найти — в деревнях сейчас большой спрос.

— А это зачем? — кивал следователь на лежащий на столе браунинг.

— Это? Для защиты. Сейчас без этого обдерут как липку. Время-то какое? Каждому ты виноват, каждый с тебя получить желает.

— Ну хватит, не звони! — оборвал его следователь. — Думаешь, дураков нашел? Ты, я вижу, хитер, да и мы не лыком шиты.

Прекратив заигрывать, следователь злобно уставился на Данилку:

— Документы-то у тебя поддельные. Будешь запираться — шкуру спущу. Признаешься, все расскажешь — катись на все четыре стороны. Подумай…

Только под утро Данилка вернулся в камеру после допроса. Лечь было негде, он бессильно опустился на пол среди распростертых и скорчившихся фигур. Из носа теплой струйкой бежала кровь. Ныло тело, разламывалась от боли голова. Он ощупал лицо — на скуле сочилась кровью ссадина. Били его долго, стараясь только не поломать кости, чтобы можно было снова допрашивать и, если будет отпираться, снова бить. Распухшими, плохо слушающимися руками Данилка проверил, целы ли ребра. Целы. Захлебываясь от ярости, он вспоминал все подробности сегодняшней ночи, пухлые руки следователя, его сладкую улыбку и сказанные на прощание слова: «Это только цветочки, а ягодки впереди». «Сбегу, все равно сбегу, — думал Данилка. — Только бы не забили до смерти». Он утирал кровь, иногда всхлипывая от бессильной злобы, и все повторял: «Сбегу! Сбегу!»

На следующий день его опять вызвали на допрос. И опять все повторилось — улыбки, ругань, побои. Больше всего Данилка боялся, что с него снимут сапоги. Он знал, что в белых застенках существует свой особый род пытки: резиновыми жгутами бьют по голым пяткам. Но сапоги не трогали. На этот раз следователь торопился — работы было много. Всю ночь по коридорам тюрьмы арестованных вели на допрос, обратно волочили в камеры избитых, совершенно измученных людей.

После допроса Данилку втолкнули в темную камеру. Он упал на кого-то, тот заворочался во сне и сбросил его с себя. Долго ползал по спящим, ворочающимся людям, пока не отыскал свободное место, где можно' было, поджав ноги, спокойно полежать. Кто-то спрашивал о чем-то, потом, вздыхая, предложил ему табачку. Данилка молча закурил. Разговаривать не хотелось. Он лежал с закрытыми глазами. Вытянуться бы сейчас да выпить кружку холодной воды. Весь день он пролежал на нарах, где уступили ему место товарищи. Придет ночь, откроется дверь — и солдат снова поведет его на допрос… Но в эту ночь за ним не пришли.

Ночью Данилка не спал, прислушивался, не скрипнет ли дверь. Вокруг храпели, разгова

ривали во сне, ворочались, тяжело вздыхали. Рядом посапывал носом совсем еще молоденький паренек. Весь день он заботливо ухаживал за Данилкой, обмыл ему ссадины и царапины на лице, скатал свой пиджак и положил под голову. А сам спит сейчас на полу в заношенной, грязной рубахе. Так и не уговорил его Данилка взять обратно пиджак, подстелить под себя.

Забрали паренька на улице с прокламациями, били и еще будут бить. А он упрямый — не жалуется. Все старается кому-нибудь помочь, услужить.

На допрос Данилку больше не вызывали. Прошла еще одна ночь. На следующую распахнулась дверь камеры, и на пороге выросла фигура тюремного надзирателя С фонарем в руке. За ним у входа в камеру толпилась охрана. Надзиратель, светя фонарем на бумажку, громко выкрикивал фамилии и после каждой приговаривал:

— Выходи!

Камера заворочалась. Кто-то из темного угла встревоженно спросил:

— С вещами?

Надзиратель, очевидно хвативший за ужином стаканчик-другой и, против обыкновения, настроенный весело, сказал:

— Чего себя утруждать? Давай налегке.

В толпящейся за ним охране послышались смешки.

Вызвали семь человек. Четвертым по списку был паренек, схваченный с прокламациями. Он твердо пожал на прощание руку Данилке. Надзиратель вызвал еще двух и громко произнес: