— Ничего, ты заговоришь, дубина. Тебе развяжут язык. И не такие у нас становились разговорчивыми. Вот только сейчас рук о тебя марать не хочу. Ну, будешь говорить?
Данилка молчал, словно соображая, что делать.
Открыв дверь, офицер громко позвал:
— Эй, Парамонов!
В комнату тотчас же вошел солдат с винтовкой.
— Отведи этого болвана в баню.
И уже вслед Данилке крикнул:
— У Курочкина заговоришь!
В бане, маленьком строеньице, стоящем на задах двора, было полутемно. Свет едва пробивался сюда сквозь грязное оконце. Данилка с наслаждением вытянулся на топчане, а сопровождающий его солдат сел на табурете у двери, поставил винтовку между ног, закурил.
Теперь нужно было ждать появления какого-то Курочкина, судя по всему, «специалиста» по допросам.
Данилка искоса рассматривал солдата— маленького, тщедушного человечка с сонным, помятым лицом, дымившего огромной цигаркой. Негромко спросил.
— Эй, земляк, махорочки не найдется?
Солдат в ответ только пыхнул дымом. В бане
— Эй, земляк…
Солдат не шевелился.
— Выручи… Курить — смерть охота…
Он встал и протянул солдату рублевку. Тот, не выпуская винтовки из рук, хмуро взял протянутую бумажку и отсыпал Данилке в руку щепоть табаку.
Данилка свернул цигарку и тоже задымил. Скоро маленькую баньку до потолка затянуло сизым дымом. На дворе стемнело, свет еле-еле сочился сквозь грязное стекло. Лицо солдата- белело в трех шагах смутным пятном. Данилка громко спросил:
— Эй, друг, что ж Курочкин не идет?
Солдат промолчал, а на повторный вопрос
Данилки хрипло сказал:
— Придет. Уехал по делам, а как явится, сразу придет. Он это дело любит — с вашим братом поговорить…
Солдат засмеялся. Данилка снял пиджак, свернул и подложил под голову. Улегшись, громко сказал:
— Как Курочкин придет, разбуди. А я посплю пока.
— Он-то разбудит. Враз вскочишь, — проворчал солдат.
Снова стало тихо, заскреблись в углу мыши. Данилка лежал спиной к солдату, внимательно рассматривая в гаснущем свете дня оконце. Рама окна была ветхая: чуть толкни — выскочит. В крайнем случае можно обмотать руку пиджаком и кулаком высадить. Пролезть через оконце, хоть и маленькое оно, тоже можно. Словом, тюрьма здесь не слишком надежная. Вот только охрана под боком. Данилка и не заметил, как с этими мыслями заснул.
Проснулся как от толчка. Увидел через Стекло звездное небо. Ночь. Сколько же он проспал: час, два, три? За спиной мерно посапывал солдат.
Медлить нельзя ни минуты. Того и гляди, явится Курочкин. Для такого «допроса», который собирались учинить ему, самое время — ночь.
Данилка неслышно приподнялся, встал, взял в руки пиджак. Глаза, привыкшие к темноте, различили фигуру человека, сидящего на полу и спящего, положив голову на табурет. Винтовка стояла рядом. Он взял винтовку и переставил ее подальше. Солдат, всхрапнув, заворочался, и в эту секунду Данилка накинул ему на голову пиджак и изо всей силы несколько раз стукнул кулаком по затылку. Солдат дернулся, обмяк и кулем повалился на пол.
Данилка метнулся к оконцу, наложил на раму пиджак и, упершись плечом, высадил ее, только жалобно звякнуло стекло. В лицо пахнуло ветерком, свежей ночной прохладой. Он быстро выбрался наружу, обогнул баньку и, сделав несколько шагов, больно стукнулся о что-то твердое. Скрипнуло колесо, негромко заржала лошадь. Это была телега. Вокруг стоял военный обоз. Кто-то приподнялся на телеге, спросил сонным голосом:
— Кто там?
Данилка кинулся в сторону. Вслед ему летел крик:
— Стой! Стой!
С телег соскакивали солдаты. Громко ржали лошади. Выстрелы вспугнули ночную тишину.
Наскочив на скирды, Данилка с ходу зарылся поглубже в солому, притих. Где-то совсем рядом шныряли по разбуженному селу люди, перекрикивались, иногда стреляли. Так продолжалось всю ночь. Только под утро угомонилось село.
Весь день Данилка просидел в скирде, мучаясь от жажды и голода. Нечего было и думать о том, чтобы высунуться наружу. Вокруг все время ходили, слышались голоса, скрипели телеги. Судя по разговорам, которые явственно доносились до него, белые готовились сняться с места. Это хорошо, только не стали бы перед отъездом разбирать солому на корм скоту. Данилка с тревогой прислушивался к голосам и движению вокруг него. Время от времени он вылущивал из колосков по нескольку зерен и медленно разжевывал их. Иногда впадал в забытье, и тогда мерещилось что-то далекое. Вспомнилось, как по субботам мать пекла на неделю хлеб. Перед глазами вставало лицо матери с морщинами на лбу, со вздернутым, как у ребенка, носом, с темными печальными глазами. «Не кончишь добром, сынок, — шептали выцветшие материнские губы, — все носит тебя по свету. Прибился бы к дому, женился, детишек завел…»
Ночью заскрипели телеги. Обоз снимался с места. Обозные громко понукали лошадей. Совсем рядом послышались пьяные голоса, что-то тяжелое упало на солому, и через секунду послышался храп. Очевидно, пьяный шел мимо, уткнулся носом в солому и, свалившись, тут же уснул. Потом послышались чьи- то спотыкающиеся шаги. Данилка затаив дыхание вслушивался, как человек неуверенно ходил вокруг скирд, ругаясь и через каждое третье слово вспоминая какого-то Мишку. Нащупав спящего мертвецким сном в соломе, — это, очевидно, и был исчезнувший неизвестно куда Мишка — он стал трясти его и поднимать на ноги. Пьяный только мычал в ответ и валился обратно на солому. На секунду возня стихла, затем послышались те же петляющие шаги. Звякнула дужка ведра, и по недовольному громкому фырканью Данилка понял, что Мишку вытрезвляют по всем правилам, обливая холодной водой. По-видимому, лекарь и сам не меньше нуждался в лечении тем же способом. Он громко хохотал, ругался и гремел ведром. Наконец все стихло. Пьяные солдаты ушли. Перед рассветом Данилка, проделав в соломе дыру, выглянул. Вокруг было пусто, село еще спало. Данилка выбрался из соломы и впервые за сутки глубоко вздохнул. Перед глазами плыли круги, ноги подгибались от слабости. Он присел и, немного передохнув, пошел задами на край села. Отыскав хлев, где зарыл свой браунинг, тихонько пробрался туда. Как ни опасно было задерживаться в селе — ведь где-то тут, рядом, жили выдавшие его подводчики, — но Данилка и подумать не мог, что уйдет отсюда без оружия. Вырыв браунинг и бережно обтерев платком, Данилка обрадовался ему, как живому существу. Теперь браунинг, не раз выручавший его в беде, был с ним.
До Уфы Данилка добрался благополучно и ранним солнечным утром въехал в город на телеге. Он весело озирался по сторонам. Маленькие, скособоченные домишки окраины казались ему в это утро особенно уютными. Как были они далеки в своей мирной тишине и устоявшейся жизни от всего того, что довелось пережить Данилке по пути в Уфу. За окнами, на которых стояли горшки с цветами, угадывалась простая налаженная жизнь с обычными человеческими радостями и печалями. И Данилку вдруг потянуло к этим простым радостям, в тишину домиков с цветами на окнах. Он представил себе, как в этот ранний час мог бы сидеть в комнате за столом рядом с кипящим самоваром и чья-то заботливая рука наливала бы ему чай… Представил — и усмехнулся. До того этот привидевшийся ему человек, распивающий по утрам чаи из самовара, был не похож на Данилку. Нет, Данилка, пожалуй, и дня не смог бы пробыть в этих, домах с низкими потолками, с маленькими окнами, с комнатами, заставленными шкафами, сундуками, фикусами и кроватями. Нет, ничья рука не смогла бы удержать его здесь — потянуло бы на волю, к товарищам, к жизни беспокойной, опасной, неуютной, но милой сердцу Данилки.
