— Вот освободим Крым, тогда пожалуйста. Карасева назначу начальником команды женихов — и в добрый путь!
Выслушав мой отчет о боевой работе, Морозов приказал в воздушные бои не ввязываться и город Николаев обходить стороной. (Об истории с огнетушителем мы, конечно, умолчали). И еще командир полка напомнил, чтобы ограничили радиус действия освоенным районом.
Познакомившись с нашим житьем-бытьем, попробовав зайчатины, он собрался уже улетать. Но тут пошел дождь, грунт совершенно раскис.
— Как же взлететь? — встревожился Морозов.
— Мы приспособились, — успокоил я.
— Каким образом?
— Чтоб переднее колесо не погружалось в мягкий грунт, мы на хвост машины сажаем человека. Как только самолет выйдет на старт, человек соскакивает.
— Зови моториста!
Морозов сел в кабину, запустил мотор. На хвост уселся моторист. Командир полка всегда был довольно резок в действиях. Опробовав мотор, он быстро подрулил к старту. Но здесь не притормозил, а начал энергичный разбег, очевидно, позабыв о сидящем на хвосте человеке. Хорошо, что моторист не растерялся и на солидной скорости спрыгнул с самолета…
Вскоре к нам прилетел Амет-Хан со своим боевым другом и ведомым москвичом Иваном Борисовым. Мы еще в воздухе опознали обоих по свойственному только им боевому почерку и очень обрадовались. Дело в том, что нас должна была сменить другая эскадрилья и Амет-Хан, очевидно, решил ознакомиться с аэродромом.
Но прибывшая пара не торопилась приземляться.
Вообще Амет-Хан умел каждый вылет совершать с максимальной пользой для дела. И не случайно летчики любили ходить с ним на задание, они знали: он обязательно найдет противника… Особенно сильно привязался к этому рассудительному, храброму человеку его ведомый Иван Борисов. Дуэт получился замечательный. Вместе со своим ведомым Амет-Хан провел несколько таких воздушных боев, которые поставили его в один ряд с самыми известными в то время летчиками-истребителями. В августе 1943 года, например, он со своей шестеркой сбил шесть и повредил три вражеских самолета.
Многими отличными боевыми и человеческими качествами обладал наш Амет-Хан, и летчики полка очень любили его.
Удача постоянно сопутствовала моему другу. И не только в боях. Не знаю, чем это объяснить, но Амет-Хан почему-то нередко попадал в самые невероятные ситуации и блестяще выходил из них.
Случай, который произошел в момент его прилета к нам, на Килигейские хутора, лишний раз подтверждает это.
В тот день с моря дул штормовой ветер. Когда Амет-Хан с Борисовым, пройдя над аэродромом, направились дальше, мы подумали, что пилоты хотят лучше присмотреться к местности, все учесть перед посадкой. Но через несколько минут увидели над собой уже не два, а три самолета, услышали перестрелку. Третьим оказался небольшой немецкий моноплан, он летел так низко, что нам было видно, как трудно ему бороться с сильным ветром.
Амет-Хан наседал на моноплан, выпуская в его сторону короткие очереди. Прижимаемый огнем к земле, гитлеровский пилот пошел на посадку, причем от испуга не заметил под собой аэродром и приземлился прямо в поле.
В тот же миг «Аэрокобра» Амет-Хана развернулась в сторону аэродрома. А через несколько секунд она коснулась тремя колесами грунта, погасила скорость и подрулила к штабному зданию. Радостно возбужденный Амет-Хан спрыгнул с крыла и, улыбаясь, направился ко мне.
— Принимай подарок, дружище! Пилоту «физлер-шторха» и не снилось такое! Летел, наверно, в Евпаторию, а я посадил его на полуостров Лавриненкова…
— Везет тебе, Амет-Хан! Счастье не только идет, но и летит тебе навстречу!
— Ну это, Володя, еще как сказать… Если б я не погнался за ним — черта с два был бы он здесь! А впрочем — дело сделано. Поехали! — уже спокойно закончил он, направляясь к машине, которая стояла невдалеке в укрытии.
Когда мы вдвоем подъехали к притихшему «физлер-шторху», над которым продолжал кружить Иван Борисов, немецкий пилот все еще сидел в кабине. Мы подошли к нему, держа наготове пистолеты. Амет-Хан приказал летчику вылезть. Тот выполнил приказ. Мы поднялись на крыло и беспрепятственно обезоружили его. Амет-Хан показал жестом, чтобы пилот опустил руки, уселся на его место в кабине, оглядел приборы управления и указал на них пленному.
Гитлеровец понял все без переводчика. На несколько минут Амет-Хан уступил ему место в кабине, и немецкий летчик запустил мотор, затем снова вылез на крыло, а место пилота занял мой друг.
Мы с пленным стояли на земле, а Амет-Хан уверенно погнал легкого «физлер-шторха» по полю. Взлетев, он поиграл немного послушной машиной в воздухе и приземлился рядом с нами.
Вечер мы провели в столовой за беседой с пленным летчиком (Николай Калачик, знавший два-три десятка немецких слов, помогал нам понимать друг друга).
Глядя на немецкого пилота, я вспоминал свое пребывание в плену. Наш пленник чувствовал себя с нами, наверное, лучше, чем я в окружении фашистов на аэродроме в Сталино. Ему здесь ничто не угрожало, и он вряд ли думал о побеге. Связной гитлеровского штаба, он летел из Констанцы в Евпаторию, но его занесло к нам сильным ветром. Мы без труда узнали от пленного, что по этому маршруту ежедневно летают Ю-52 и ходят морские транспорты. Но это больше интересовало Амет-Хана, чем меня: Морозов уже предупредил, что нам предстоит вернуться в полк.
На следующий день Амет-Хан на немецком моноплане отправился на основной аэродром, который находился недалеко от Чаплинки. Оттуда сразу прибыл По-2, забрал пленного летчика и улетел в сопровождении Борисова. Самолету Амет-Хана недолго пришлось стоять в Килигее без хозяина. Он прилетел сюда со своей дружной эскадрильей и сменил нас.
Полтора месяца охотились летчики нашей эскадрильи по тылам врага и нанесли ему ощутимый урон в живой силе и технике. В это время в воздушных боях отличились летчики-истребители Тарасов, Калачик, Смоляков и Остапченко. Самым же отрадным за время нашего пребывания на Килигейских хуторах было то, что мы не понесли потерь ни в людях, ни в технике…
Восьмого марта 1944 года мы отметили в своей столовой женский праздник и преподнесли каждой работнице из батальона аэродромного обслуживания по плитке шоколада. Свои законные сто граммов мы выпили в тот вечер за боевых подруг и за прощание с морем. В планшетах мы уже сменили карты, предварительно проложив на них маршрут до полковой базы.
…Вот и закончились «охотничьи» будни моей эскадрильи накануне похода в Крым, к берегам Черного моря.
В марте мы часто летали на Николаев, сопровождая большие группы Пе-2. Бомбардировщики выбирали объекты, соответствовавшие мощности их удара, в первую очередь аэродромы. Им удавалось проводить эффективные операции во взаимодействии с истребителями. Моя эскадрилья не раз прикрывала армады «пешек», выводя их на знакомую околицу приморского города.
С особым удовольствием наблюдал я с высоты за тем, как бомбардировщики высыпали смертоносный груз на стоянки «Юнкерсов». Немецкие истребители пытались устраивать против нас засады. Но мы легко разгадали их тактику, и николаевский аэродром, еще совсем недавно неприступный, весной 1944 года был совершенно разрушен, его летное поле зарябило воронками.
Однажды в середине марта, вернувшись из полета, я увидел толпу людей, тесно окруживших одну из машин. Летчиков, заруливавших на свои стоянки, не встречали, как обычно, ни техники, ни механики. Меня охватило тревожное предчувствие, и я поспешил к товарищам. Они читали какую-то бумагу, передавая ее из рук в руки. Увидев Моисеева, направился к нему.
— Шестаков… Командир наш… Вы слышали? — печально спросил он.
Кто-то подал лист бумаги, исписанный ломаным, неровным почерком. Я пробежал первые строчки письма. Наш любимец и бог Лев Львович Шестаков, бывший командир 9-го гвардейского истребительного авиационного полка, сын донецкого рабочего, погиб на 1-м Украинском фронте, прикрывая советские войска,
